— Врет комиссар: и меха нужны будут, и охотники нужны будут.

Потом приказал Сережке ложиться спать.

Сережка заснул, раскинувшись на черных и серебристых лисах, на коричневых соболях, на белых горностаях. Пожалуй, ни у одного короля не было такой дорогой постели, какая была в эту ночь у мальчика.

А утром пришли вчерашние остяки. Сережка еще спал, когда они появились. Заслышав чужие голоса, он проснулся и притаился в мехах, лежавших навалом у самой стены. Остяки разговаривали печальными, тягучими голосами, очень короткими фразами, подолгу молчали. Потом, как будто договаривая все, что было задумано и предложено в спорах, князь сказал по-русски:

— Жалко угодья бросать — каждая горка знакомая, каждое дерево дорогу показывает, куда в гости, куда на охоту, — а надо идти за Камень. Дорога будет через Лыпью и через Ошью, через Вышьюру и Ним. Кто дойдет — о нас вспомнит, а кто не дойдет — тому поминки на третий день устроить.

Помолчал и очень грустно сказал:

— Я не дойду. Мне жизни мало осталось.

Остяки стали что-то говорить быстро-быстро — должно быть, утешали старика, — но Сергунька уже не слушал. Он выбрался из-под мехов, прокрался к двери и выбежал на улицу.

Кругом было белым-бело, как в сказке или во сне. Следы еще не пятнали снега. Только сеновозчики проехали к реке, которая теперь заледенела вся, — лишь прорубь для водопоя чернела у берега на курье. Сережка бежал к дому, но печальные голоса остяков все не выходили из его памяти, все еще звучали в его ушах последние слова Каркудинова. И, не добежав до дому, Сережка повернул обратно и опрометью бросился к дому Никитиных.

Комиссар стоял на крыльце и умывался из рукомойника, над которым стоял плотный шар пара. Сережка остановился перед комиссаром, не зная, с чего начать. Комиссар вытер лицо твердым холщовым полотенцем, взглянул на парнишку, спросил:

— Ты чей? — Потом, припомнив, потрепал его по плечу. — А, знаю. Ну как, не умер твой старик? Ты что, свойственник ему?

— Нет, — торопливо сказал мальчик, стараясь точно ответить на все вопросы комиссара. — Я не свойственник, я Нестеров, а старик говорит, что всему народу уходить надо за Урал, а ему не дойти, он умрет.

Больше он не мог выдержать и при мысли о том, что сказочник, которого он так любит, должен умереть, заплакал. Слезы катились по его грязным щекам, он растирал их кулаком и смотрел на комиссара — единственного, кто мог помочь его горю. Комиссар все еще стоял с полотенцем в руках, пар шел от его рук и лица; он был красный, крепкий, молодой, но такой суровый, что Сережку брала оторопь.

— Это тебя старик послал? — спросил комиссар.

— Нет, я сам, — ответил Сережка. — Они опухли все, у них есть нечего, — сказал он, съеживаясь под строгим взглядом комиссара.

— Так, — сказал Саламатов. — Ну что ж, пойдем в избу… гость будешь, а если водки поставишь — хозяином будешь, — пошутил он, и лицо его стало совсем добрым.

В горнице Сережка стоял у порога и смотрел, как комиссар одевается. Его занимали ремни. Ремень на поясе, и еще ремень через плечо, и третий ремень от револьвера к поясу. Он совсем забыл, зачем пришел к комиссару, как вдруг тот подтолкнул его к двери и сказал:

— Ну, веди!

— Куда?

— К князю.

Сережка выскочил из горницы и побежал впереди, оглядываясь, на самом ли деле идет комиссар или только пошутил.