Гвен всегда заботилась только о себе: о своей внешности, о своих нарядах, драгоценностях, о своей красной спортивной машине. На бедного Генри она смотрела как на пустое место, а его пациентов органически не переваривала: резко отвечала на звонки, в деревне здоровалась сквозь зубы и при каждом удобном случае старалась показать местным жителям, что она выше их унылой повседневности.

Руфь была вынуждена обращаться к Генри довольно часто, поскольку у нее долго болела мать. И Гвен сумела сделать так, что каждый звонок стал для нее пыткой, а однажды она даже в открытую обвинила Руфь, что та хочет отбить у ней мужа.

«Меня это не смущает, мисс Николс, – пропела она. – Всем известно, что старых дев хлебом не корми – дай влюбиться во врача или в викария. А вот мужу ваше поведение неприятно, хотя воспитание и душевная доброта не позволяют ему поставить вас на место».

Руфь готова была сквозь землю провалиться. Вся кровь бросилась ей в лицо, и она выпалила:

«Ваш муж нужен не мне, миссис Траффорд, а моей матери. У нее сильные боли, и нужно срочно сделать ей укол. Впрочем, если мистер Траффорд не может приехать, я позвоню другому врачу».

Она швырнула трубку и долго не могла унять дрожь. С губ срывались такие слова, каких она прежде вроде бы и не слышала, не то что употреблять. После того случая Руфь приобрела явную склонность к самоуничижению. Вот дура, надо было сдержаться, а она стала на одну доску с этой стервой!

Генри приехал тотчас же, как только жена передала ему просьбу Руфи. Он был бледен, угрюм и ни единым словом не помянул про Гвен, за что Руфь была ему очень благодарна и в глубине души понадеялась, что он понятия не имеет о том, какие мысли лезут в голову его жене. Они вдвоем поднялись наверх, к матери. Генри вколол ей обезболивающее, и через несколько минут, слава Богу, она спокойно уснула.

Уходя, Генри похлопал Руфь по плечу. «Уже недолго. Ты и сама это понимаешь, правда? Звони, Руфь, звони в любое время».

Руфь не стала ему говорить, что его жене это может не понравиться: она и так чувствовала себя неловко. Обвинения тем больней задели её, что отчасти были правдой. Генри был ей нужен, только благодаря ему она не сошла с ума в последний месяц болезни матери. Она чувствовала непроходящие усталость и горечь, а главное – собственную беспомощность. Ведь она ничем не могла помочь умирающей, разве что исполнять малейшие ее желания.

А во всем остальном Гвен совершенно не права. Руфь не такая дура, чтобы в свои годы заглядываться на мужчин. Кому она нужна, такая старая, страшная?.. Лицо худое, бледное, правда, большие светло-карие глаза немного его оживляют. И фигура такая же костлявая, угловатая. Волосы тоже доброго слова не стоят: темные, коротко стриженные, и в них уже посверкивают серебряные нити. Словом, типичная старая дева и на свой счет не обольщается.

В деревне у нее близких друзей нет, отчасти потому, что пять лет жизни она почти неотлучно провела у постели овдовевшей матери. Вскоре после смерти мужа мать разбил инсульт, и она оказалась прикована к постели вплоть до самой своей смерти год назад. Вот тогда-то Руфь и доктор Траффорд, пытаясь как-то скрасить существование бедной женщины, подружились.

Да, Генри Траффорду Руфь очень многим обязана. Она так за него переживала, когда жена сбежала от него с любовником. Бедняга крепился, не показывал своих чувств, но от Руфи не скроешься, она-то видела, как он сразу сгорбился, постарел от боли и унижения. Да еще чувствовать, как люди судачат у тебя за спиной – кто-то смеется, кто-то жалеет – каково это? Генри гордый: жалость для него даже обиднее насмешек, поэтому Руфь повела себя так, будто ничего не случилось и никогда ни единым словом не упомянула о его жене.

В довершение всего летом Генри еще пришлось пережить развод, и если теперь он может спокойно упоминать Гвен в разговоре, значит, дело на поправку пошло…

– Рыбы, – донеслось из трубки, – вот единственные домашние животные, которых можно терпеть.