Это открытие вызвало во мне нарастающее нетерпение, которое впервые я испытал в кинотеатре. Теперь оно пустило во мне корни, и внутри у меня все переворачивалось от противоречивых, но сильных и глубоких ощущений. Порой меня охватывала эйфория, я чувствовал ликование, когда, сличив в который уже раз все факты, убеждался в том, что я – единственный, кто знает истину, ниспровергающую важный исторический факт. А иной раз меня затягивало в омут депрессии и тоски, такой же сильной, какой были эйфория и ликование, потому что я знал: у меня нет ни единого доказательства того, что мне известно, а, кроме всего прочего, мне начинало казаться, что все эти книги и их авторы не могут знать об этом меньше, чем я, невежда, спасший знаменитого человека и даже не узнавший его. Когда на меня накатывало такое, я перебирал фотографии и статьи, снова и снова сверяя их со своими воспоминаниями, и радость от убежденности в своем открытии снова начинала биться в моем сердце, но только совсем недолго – потом я опять погружался в омут недоверия к самому себе. Раздираемый противоречивыми чувствами, я, словно на американских горках, то взлетал вверх, то падал вниз, и это держало меня в постоянном напряжении, не давая ни уснуть, ни расслабиться. Я решил, что есть только один способ избавить себя от этих мучений: сделать мое открытие достоянием гласности.

Я не знал, с чего начать, но весьма любезный сотрудник одной из библиотек, которые я посещал, свел меня с журналистом местной газеты, и это стало первым звеном в цепи встреч с другими персонажами: писателями, советниками мэрии, с каким-то сотрудником министерства… Однако мои усилия мало к чему привели. Все мои беседы заканчивались одинаково, разница была незначительна. Если уж я чувствовал себя ничтожеством перед неприветливой сотрудницей библиотеки, и говорить нечего, что со мной было, когда пришлось общаться со всеми этими образованными людьми, у которых за спиной была блестящая карьера. Я шел на встречу с каждым из них, нервничая, был не уверен в себе, поскольку не знал, как донести до них все то, что я хотел сказать, возможно, потому, что я и сам толком не знал, что же именно я хотел сказать. Одно дело испытывать эйфорию от собственного открытия и повторять все, что знаешь в одиночестве своей комнаты или облокотясь о стойку бара, то есть, там, где я чувствовал себя «в своей тарелке», и совсем другое – сидеть напротив хорошо одетого, образованного человека среди чужих декораций его безупречного кабинета. Эти люди уделяли мне всего несколько минут, и только благодаря рекомендации, которую мне давали, наверное, чтобы отделаться от меня, те, с кем я разговаривал до этого. Они смотрели на меня так, будто я сошел с ума или выпил лишнего – иногда удивленно, иногда с раздражением. И в результате это приводило к тому, что я, в конце концов, действительно чувствовал себя чокнутым, и мне самому начинало казаться нелепостью все то, что я им говорил, потому что солидный кабинет и чопорный вид его обитателя сводили мое открытие на нет; бумаги, которые я приносил, валились у меня из рук, я начинал путаться, а то и противоречить самому себе, и никак не мог довести мою историю до конца.