Первый день фестиваля кончился поздно. Случилось так, что мы с Брамсом возвращались домой вместе. Гостиница, в которой он жил, была рядом с моим домом.

Во время утренней репетиции нас познакомил Эдвард Григ; вечером исполнялся его квартет, вызвавший всеобщее восхищение.

— Какой замечательный! — сказал я о Григе. — И человек и художник — все в нем чудесно.

— Да, — ответил Брамс, — он симпатичный.

— А его жена! Тоже удивительная женщина. И артистка…

Брамс кивнул.

— И как они подходят друг к другу!

— Да…

— Подумать только, как наша судьба зависит от случая, — продолжал я. — Можно и не встретить ту, с которой непременно будешь счастлив. А ведь она где-нибудь… была!

— Я, например, не женился, — неожиданно заговорил Брамс, — оттого, что в двадцать лет встретил женщину, которая не могла стать моей женой. Но все-таки встретил.

— Она была не свободна?

— Она и теперь не свободна.

Мы шли по пустынному Лейпцигу. Я представил себе пожилую почтенную даму, замужнюю, в счастливом окружении детей, а может быть, и внуков. Брамс, как друг этой семьи, вероятно, часто навещает ее.

— Чужая душа — потемки, — снова заговорил Брамс. — Когда эта женщина овдовела, я не сразу, конечно, а через год предложил ей руку. И предлагал много раз. Ей было приятно мое общество. Она даже говорила, что оно ей необходимо. Но всегда отказывалась выйти за меня, якобы потому, что старше на четырнадцать лет.

«Слишком определенно, дружище», — подумал я.

— Конечно, я был молод, — продолжал Брамс, — и многого не понимал. Разница лет не препятствие. Мои родители тоже… Мать была значительно старше отца. И они долго прожили вместе.

Снова он замолчал.

— Но она действительно не свободна. Верна человеку, которого нет на свете… более тридцати лет.

Бывает, что и самые скрытные люди чувствуют потребность высказаться.

— Одно время я сватался к ее дочери. Сходство было большое…

Я кое-что слышал и об этом. Но веселая Юльхен не походила на свою мать. Это ему так казалось.

— Я люблю этот город, — продолжал Брамс, — как иные музыканты любят Вену. Для меня Лейпциг вдвойне священен.

— Я живу здесь более полувека, — сказал я.

Брамс зорко посмотрел на меня и отвернулся.

— Вы могли бы написать книгу о Шумане, — сказал он немного погодя.

— Я уже сделал это.

— Вот как?

Мы некоторое время прошли молча.

— Должно быть, печальная книга…

— Я всегда думал, что человек сильнее своей судьбы.

— В каком это смысле? — спросил Брамс.

— В том, что он побеждает ее. Я не могу вспоминать Шумана несчастным, разбитым, особенно после одного случая.

Брамс снова внимательно посмотрел на меня, но не спросил, какой это был случай.

Город спал в лунном сиянии. В школе святого Фомы светилось единственное окно. Была ли это комната регента, готовящегося к завтрашней спевке, или спальня мальчиков-певчих, до сих пор не уснувших? Так странно было думать, что именно в этом городе более ста лет назад жил тот, кто написал «Страсти по Матфею».

— А что будет через пятьдесят, через сто лет? — спросил Брамс, словно угадывая мои мысли.