Итак, сколько же у меня в кейсе? Сто тысяч?.. А что, очень даже возможно. И что я с этого буду иметь? Тридцать, тридцать пять тысяч?..

Да, что-то в этих пределах. Но это не более чем догадка, и кто может гарантировать, что меня не занесло на многие мили в ту или другую сторону? Ладно, через двадцать четыре часа я буду знать гораздо больше. К этому времени все марки будут сняты со своих страниц, вынуты из своих уютных гнездышек, рассортированы по сериям и разложены по продолговатым конвертам с таким прозрачным окошечком. А что касается цен, то они будут проверены по прошлогоднему каталогу «Скотта», самому свежему его изданию, которое имелось у меня в лавке. (Я, разумеется, мог бы купить и совершенно новое издание, но не вижу в том особого смысла. Это может вызвать подозрения.) А затем страницы из альбомов Эпплинга вместе с их пластиковыми кармашками отправятся прямиком в мой маленький домашний крематорий, куда, кстати, отправится вслед за ними и любая марка, на которой будут обнаружены пометки, позволяющие идентифицировать ее владельца. И ровно через сутки единственным связующим звеном между мной и коллекцией Джона Чарльза Эпплинга станет коробка с марками в длинных конвертах с окошечками — все до одной совершенно нейтральные, все совершенно анонимные, все будто бы и ничьи. А затем, через определенный промежуток времени, но уж никак не раньше чем через неделю, у марок появится новый владелец, а у меня вместо марок — денежки.

И возможно, пройдут долгие месяцы, прежде чем Эпплинг заметит, что они исчезли. Хотя вполне вероятно, что он обнаружит их отсутствие, выдернув наугад любой из альбомов и бегло пролистав его, но это совершенно не обязательно. Ведь оставил я раз в двадцать больше, чем взял, в смысле объема и, так сказать, общего количества, а не цены, и он может открыть альбом на вполне определенной странице, добавить туда новую марку и даже не заметить, что в нем не хватает страниц.

Впрочем, не столь важно. Уж он наверняка не хватится их прямо с порога, едва успев войти в дом, а когда хватится, не сумеет определить в какой именно день и час произошла кража, — ведь она вполне могла случиться и до его отъезда в Гринбрайер. И страховая компания выплатит ему деньги, а может, и не выплатит, и он останется внакладе, или же в выигрыше, или, возможно, по нулям, но какое это имеет значение? Есть ли кому до этого дело? Уж во всяком случае, не мне. Просто несколько кусочков цветной бумаги сменят владельца, то же относится и к листкам зеленой бумаги, и никто на этом белом свете не лишится последнего куска в результате этой моей операции.

Нет, поймите меня правильно. Я вовсе не пытаюсь оправдаться в ваших глазах. Воровство — это занятие аморальное, осуждаемое с позиций высокой нравственности, и я это вполне осознаю. Но ведь я не краду медяков с век усопшего, не вырываю куска хлеба изо рта у ребенка, не отнимаю у людей дорогие их сердцу памятные сувениры. Я просто обожаю коллекционеров, вот что я вам скажу. И очищаю их квартиры с самым чистым сердцем и без каких-либо угрызений совести.

Правда, государство имеет на эту проблему свою особую точку зрения. Оно не склонно проводить различия между похищением коллекции марок и кражей у какой-нибудь вдовы денег, отложенных на пропитание. А потому, сколь рациональны ни были бы мои объяснения и оправдания, приходилось принимать все меры, чтоб избежать тюрьмы.

Что означает, что мне уже давно пора убраться отсюда ко всем чертям.

Я выключил везде свет — кстати, в кабинете на столе тоже стояла лампа от Тиффани — и направился в коридор, к входной двери.