Так и сидели они, смотрели друг на друга, чувствовали, как они стали близки за годы разлуки…

И тогда дева; произнесла:

— А глаза то у тебя такие спокойные, добрые мягкие…

— Она замолчала, а он прошептал что-то неразборчивое, но доброе, искреннее.

Он еще любовался ею, а потом — поднялся таки, и быстрым шагом направился к выходу, но уже взявшись за это темное покрывало, резко обернулся, и вновь на нее смотрел, шепча:

— Ну, стало быть — до новой встречи.

Но, и тут он не ушел, все смотрел-смотрел на нее, говорил:

— А вот жалко, что я не могу стихи придумывать — нет у меня такого дара. Это вот Барахир — он настоящий стихотворец. А вот, если бы я мог, так сочинил такое стихотворение, которое бы запомнил, а потом среди невзгод повторял…

Сказав так, он повернулся, и уже окончательно; отдернул занавесь, и едва не ослеп от того ясного рассвета.

Маэглин чувствовал, что он может не выдержать, и опять вернуться; потому он спрыгнул на дорогу, и что было сил побежал.

А сил у него было много. Уж теперь то он испытывал такой восторг в душе, что должен был хоть как-то его выразить; иначе бы, наверно, попросту разорвался. Он бежал со всех сил, выгнувшись вперед стрелою, и еще часто подпрыгивал; изумляясь тому, что каждый раз опадал обратно…

Вперед, вперед, вперед!

— Так, значит, Жизнь началась!.. То есть — лучше сказать, что теперь я на дорогу ступил!

Он бежал из всех сил не менее часа, пока не услышал поблизости звон ручейка. И он остановился, намериваясь только сделать несколько глотков, освежить разгоряченную голову. Он подошел к этому ручейку, опустил в его морозную длань голову, и тут же вспомнил девочку с золотистыми волосами, вспомнил про Барахира, который в это время уже искал его…

Он поднялся от ручья, огляделся: места, конечно, были совсем не знакомы: во все стороны простирались, колыхались пышные августовские поля, а кое-где на них темно зеленели рощи. Верстах в десяти перед ним поднимался очень высокий холм, от расстояния, он казался поддернутым колышущейся синеватой дымкой, расплывчатым. Виднелись вьющаяся по его склонам лента-дорога, а на вершине — высокие стены огораживали некий город. Далеко-далеко на севере, за этим холмом виделись отроги тьмы, и прокатывались по ним отсветы молний.

Он развернулся, да тут и вздрогнул — в шаге от него, оказывается, восседали на конях, трое всадников, столь же могучие и широкие, как и их кони.

Когда они заговорили, то голоса у них оказались глухими — словно рот у них был где-то на животе, и звуки рвались оттуда через броню:

— Ты кто?

Маэглин назвался, и, все еще прибывая, в восторженном состоянии, добродушно спросил:

— А вы кто такие?.. Вот вы не знаете, таких варваров с севера, у которых предводитель э-э-э… запамятовал имя. Но вы, наверное, должны были слышать. Все дело в том, что он похитил мою дочь, и я теперь ее ищу… Как же его имя?..

Маэглин схватился за лоб и напряженно стал вспоминать.

Тот же всадник, который задал первый вопрос, тем же тоном — так, словно и не слышал всего того, что восклицал Маэглин, продолжал:

— Ты показался нам подозрительным. Мы видели, как ты бежал по дороге, и даже не остановился, когда мы тебя окликнули.

— О — если бы я слышал, так непременно бы остановился. Но… вы знаете — такое восторженное чувство! Его не описать! Ах, какие же вы несчастные, что не испытываете такого, что не влюблены так!..

— Ты прибежал со стороны города безумцев, и у нас есть все основания предполагать, что ты лазутчик. Мы видели, как ты высматривал наш город.