— Я так рад, Эмоли, что ты решила вести себя, как умная девочка, — напомнил он. — Терпеть не могу убийств, но если уж я бросаю нож, то обычно целюсь в самое приметное место. Ну, ты понимаешь — в глаз.

Бриллиантовые подвески в серьгах мелко затряслись. Она снова шмыгнула носом, дернула головой, чтобы стряхнуть слезы с ресниц и снова вздрогнула, когда ей на глаза попался рыскающий по комнате невероятно большой котище, судя по виду, способный задрать любого демона. Она смахнула слезы рукой и вытерла ее о платье, туго облегающее бедра. И начала отсчитывать золотые монеты в другой мешочек из мягкой кожи — Если ты прекратишь строить планы, как отдать меня в лапы стражей или работорговцев, — тихо произнесла она, не поднимая головы, — то получишь все деньги.

— Тогда я стану богатым, и мне начнут приходить в голову дурацкие мысли — например, подгрести под себя весь Санктуарий.

Что это за вор, если ему незачем гулять по ночам? Для меня это — самая большая радость в жизни. Нет, у меня есть лучшее применение этому золоту.

— ..девять, сто, — наконец сказала Эмоли. — Все. — Она подняла голову. На пухленьких щеках остались темные дорожки из слез, перемешанных с тушью для глаз. — А почему два мешочка?

— Один дай мне. А я возвращаю его тебе обратно. За эти деньги, за сотню полновесных золотых империальчиков, я покупаю у тебя «Сад Лилий». Пиши расписку, Эмоли. Держу пари, что чеки для банков лежат в твоем декольте, угадал?

— Сотня… — Она забыла закрыть рот.

— Да, я знаю, — сказал он. — Я стою больше, чем ты получила за меня. Собственно, я стою больше, чем пятьсот золотых, которые я швырну в окно Джабала однажды темной ночкой! Давай, Эмоли, пиши расписку.

Она запустила пальцы, все в перстнях, в золото, осторожно пошарила и выудила небольшой кожаный пакет, развернула бланк. Она уже начала писать, когда кто-то постучал в дверь.

Эмоли дернулась, потом посмотрела на Ганса. Он поднял левую руку, с преувеличенным тщанием нащупывая нож, а правой легко махнул в сторону двери.

Эмоли повернулась на своем стуле без спинки и громко рявкнула:

— Я не хочу, чтобы меня беспокоили! И скажи это всем. Всем, Висси!

— Но, мадам… — начал голос, голос одной из ее девочек.

Ганс придал своему голосу глубину и хриплость и постарался сказать с ноткой сонливой ленцы:

— Может, возьмем ее в нашу игру с колотушками, дорогуша?

Или ты хочешь, чтоб я выдрал маленький язычок этой трещотки и принес его тебе?

За дверью сразу стало тихо. Эмоли вернулась к расписке. Подписалась. Поставила свою печать. Развернулась на стуле и посмотрела на Ганса.

— Готово. Хочешь поставить крестик?

— Встань вот здесь на колени, Эмоли. И постой спокойно, пока я поставлю подпись на документе.

Она знала, что Ганс не умеет ни читать, ни писать, но не посмела надуть его. И даже не фыркнула в ответ. Эмоли приняла позу, которую принимала частенько по роду занятий, и подождала, пока он выводил слишком много значков для простого крестика, около дюжины, а то и поболе. Она чрезвычайно удивилась, когда увидела, что он начертал на расписке четыре кривые, но вполне различимые буквы:

ГАНС — А теперь я вот что скажу тебе, Эмоли, — сказал Ганс, засовывая документ обратно в кожаный пакетик, а тот — под свою тунику. — У меня должны быть гарантии. Я собираюсь нанести визит Марипу. Ты заведешь руки за спину и скрестишь их, а я обещаю, что вернусь и освобожу тебя.