— Вот именно! — нахмурился Фелтерин. Потом наставительно произнес:

— Критик придерживается теории, согласно которой он обязан отвлечься от эмоционального восприятия данного произведения искусства, чтобы вычленить неизменные стандарты этого вида творчества и оценить индивидуальное произведение согласно этим стандартам. Но ведь ценность произведения как раз в нестандартности! Притом любое искусство по определению должно затрагивать чувства и эмоции зрителей по однойе-динственной причине: это нить, связующая сердце давно умершего мастера и сердца ныне живущих зрителей!

Глиссельранд оторвалась от вязания, которое пока представляло собой чередование небольших красно-оранжево-фиолетовых квадратиков, но скоро должно было превратиться в чудное покрывало в народном стиле, от одного взгляда на которое можно будет получить головную боль. Женщина приподняла изящную бровь, поощряя мужа продолжать.

Лет тридцать назад, когда Фелтерин только начал за ней ухаживать, он всегда задавался вопросом: действительно ли она так живо интересуется ходом его рассуждений или просто насмехается над ним? Теперь это его не волновало, тем более она просила его продолжать, да он и сам хотел высказаться о наболевшем, а потому — какая разница?

Он набрал полную грудь воздуха и вывел заключение:

— Отсюда следует, что критик никоим образом не способен верно оценивать искусство! Он попросту некомпетентен!

Глиссельранд прекратила вязать и на мгновение задумалась над этим тезисом. Потом улыбнулась, и ее пальцы снова задвигались в замысловатом проворном танце.

— То, что ты сказал, — ответила она, — в полной мере присуще Рэнке. Критики постоянно распространяются о форме, структуре и стиле произведения, но я еще не встречала ни одного критика, о котором могла бы с уверенностью сказать, что он действительно понимает то, о чем говорит. Дым без огня, как сказал поэт. Но, оглядываясь на прожитые в Рэнке годы, я не устаю радоваться, что в Санктуарии есть только один критик, пусть даже самый поганый, пусть даже и двоюродный брат императора.

Фелтерин снова нахмурился, и Глиссельранд показалось, что он вспоминает пьесу «Первоцвет», в которой его превращали в верблюда.

— Несмотря на все недостатки этого города, — продолжил Фелтерин, — несмотря на все творившиеся здесь ужасы, по крайней мере одно пророчество относительно Санктуария оказалось неверным. Не все в нем плохо. Санктуарии высоко держит голову и, по-моему, прекрасно мог бы обойтись и без такой гадости, как критики!

— Да, дорогуша, — сказала Глиссельранд, — я вполне с тобой согласна. Меня даже удивляет, что жители города опустились до этого.

— Все упирается в экономику, вот в чем дело! — ярился Фелтерин. — Билеты стоят недешево, ведь на подготовку спектакля уходит масса средств, хотя спонсоры и оказывают нам в этом значительную поддержку. А Вомистритусу тут и карты в руки! Немного остроумия, немного яда и злословия, потом нанять переписчиков, которые аккуратно скопируют статью. Затем расклеить пачку этих пасквилей по всему городу, чтоб никто не прошел мимо. Естественно, что жители предпочтут заплатить медяк за право прочитать рецензию, чем выложить серебро за билет на спектакль. Но что самое отвратительное — это самодовольство тех кретинов, которые никогда не видели наших постановок, зато спорят о них до хрипоты!

— И как давно висит это дерьмо? — спросила Глиссельранд, снова прекращая работу и бросая на мужа взгляд хромого судьи из финальной сцены суда в спектакле «Цена купца».