— Нельзя-же жить на дачѣ и никуда не ходить гулять! — кричалъ Пестиковъ. — Зачѣмъ-же тогда было нанимать дачу? Зачѣмъ платить полтораста рублей?

— Чортъ васъ знаетъ, зачѣмъ вы нанимали, зачѣмъ вы платили! — отвѣчала супруга, Клавдія Петровна. — Пуще всего я вамъ не прощу того, что вы завезли меня въ этотъ поганый Лѣсной, гдѣ тощища смертная, гдѣ никуда нельзя выдти, не выпялившись во всѣ свои наряды.

— Гдѣ-же-бы ты желала жить на дачѣ? Въ Павловскѣ, что-ли? Такъ тамъ, матушка, нужно еще больше выпяливаться. Тамъ можетъ быть и веселѣе, но за то ты тамъ въ паркъ даже безъ перчатокъ не покажешься.

— Зато тамъ порядочное общество, а здѣсь въ Лѣсномъ что такое? Тамъ все-таки стоитъ быть на вытяжкѣ, стоитъ надѣвать корсетъ, стоитъ напялить перчатки и шляпку.

— Но должны-же мы хоть моціонъ сдѣлать. Въ будни я цѣлые дни на службѣ…

— Вы и идите одни, если вамъ нуженъ моціонъ.

— Нельзя-же и тебѣ безъ моціону.

— Мнѣ достаточно мой моціонъ вотъ здѣсь на балконѣ сдѣлать.

— Дѣтямъ нуженъ моціонъ.

— Забирайте дѣтей и идите.

— При живой-то женѣ да возиться съ ребятами? Благодарю покорно.

— При васъ нянька будетъ.

Произошла пауза. Жена въ блузѣ и непричесанная, съ крысинымъ хвостикомъ вмѣсто косы сидѣла въ углу терассы и дулась. Мужъ ходилъ изъ угла въ уголъ и усиленно затягивался папироской.

— Полно, полно, матушка, пойдемъ. Надо-же дѣтей прогулять. Иди, одѣнься и пойдемъ хоть до Гражданки, что-ли… Туда дорога лѣсомъ, въ тѣни…

— Вотъ въ Гражданку-то я именно и не пойду. Что тамъ дѣлать? Смотрѣть, какъ въ палисадникахъ пьяные нѣмцы пиво пьютъ?

— Ну, въ Лѣсной паркъ пройдемъ.

— Да въ Лѣсномъ паркѣ, я думаю, теперь съ заблудившейся собакой не встрѣтишься. Затянешься въ корсетъ, выпялишься въ платье — и иди въ Лѣсной паркъ! Что тамъ дѣлать? Какая цѣль? Еще если-бы тамъ былъ ресторанъ, то можно было-бы придти, сѣсть, чаю напиться или мороженаго съѣсть.

— Посмотримъ на цвѣточки. Тамъ отличный цвѣтникъ.

— Я не садовница.

— На цвѣты любуются не однѣ садовницы.

— Ну не дѣвочка, не институтка, чтобъ на цвѣточки умиляться.

— Пойдемъ въ Беклешовъ садъ, посмотримъ, какъ на лодкахъ катаются по пруду.

— Чтобы меня Доримедонтиха съ ногъ до головы пронзительнымъ взглядомъ осмотрѣла и на всѣ корки процыганила? Она тамъ днюетъ и ночуетъ, сидя на скамейкѣ у пруда. Въ новомъ платьѣ, сшитомъ по вашему совѣту, обезьяна на шарманкѣ выгляжу.

— Вздоръ. Прекрасное платье.

— Да вѣдь я вижу, какъ она меня цыганитъ. Вѣдь она, не стѣсняясь, такъ вслѣдъ и говоритъ: «вонъ разноперая сорока идетъ».

— А ты ее процыганъ.

— Съ кѣмъ? Съ вами что-ли? Такъ вы на гуляньѣ словно истуканъ, молча, идете и только свою папиросу сосете. А она сидитъ и цыганитъ всѣхъ въ цѣлой компаніи такихъ-же, какъ и она сама, барабанныхъ шкуръ.

— Ну, полно, Клавдинька… Пойдемъ, пройдемся… Я понимаю, что здѣсь въ Лѣсномъ мѣсто скучное, но ужъ ежели переѣхали, то надо-же пользоваться тѣмъ, что есть. Иди, одѣнься.

Супруга сдалась и отправилась одѣваться. Нянька и кухарка сбились съ ногъ, полчаса отыскивая ключи отъ шкапа, четверть часа таскали по комнатамъ юбки, потомъ начали закаливать щипцы для завивки хозяйкиной чолки на лбу. Наконецъ хозяйка вышла съ сильными слоями пудры на лицѣ, съ густо выведенными бровями, затянутая въ корсетъ, и проговорила, обращаясь къ мужу:

— Ну, взгляни на милость, развѣ я не похожа въ этомъ платьѣ на пестроперую сороку?

— Не нахожу.