Изменить размер шрифта - +

     - Живей, что ль, поворачивайся там, Маслова, говорю! - крикнул старший надзиратель в дверь камеры.
     Минуты через две из двери бодрым шагом вышла, быстро повернулась и стала подле надзирателя невысокая и очень полногрудая молодая женщина в

сером халате, надетом на белую кофту и на белую юбку. На ногах женщины были полотняные чулки, на чулках - острожные коты, голова была повязана

белой косынкой, из-под которой, очевидно умышленно, были выпущены колечки вьющихся черных волос. Все лицо женщины было той особенной белизны,

которая бывает на лицах людей, проведших долгое время взаперти, и которая напоминает ростки картофеля в подвале. Такие же были и небольшие

широкие руки и белая полная шея, видневшаяся из-за большого воротника халата. В лице этом поражали, особенно на матовой бледности лица, очень

черные, блестящие, несколько подпухшие, но очень оживленные глаза, из которых один косил немного. Она держалась очень прямо, выставляя полную

грудь. Выйдя в коридор, она, немного закинув голову, посмотрела прямо в глаза надзирателю и остановилась в готовности исполнить все то, что от

нее потребуют. Надзиратель хотел уже запереть дверь, когда оттуда высунулось бледное, строгое, морщинистое лицо простоволосой седой старухи.

Старуха начала что-то говорить Масловой. Но надзиратель надавил дверь на голову старухи, и голова исчезла. В камере захохотал женский голос.

Маслова тоже улыбнулась и повернулась к зарешетенному маленькому оконцу в двери. Старуха с той стороны прильнула к оконцу и хриплым голосом

проговорила:
     - Пуще всего - лишнего не высказывай, стой на одном, и шабаш.
     - Да уж одно бы что, хуже не будет, - сказала Маслова, тряхнув головой.
     - Известно, одно, а не два, - сказал старший надзиратель с начальственной уверенностью в собственном остроумии. - За мной, марш!
     Видневшийся в оконце глаз старухи исчез, а Маслова вышла на середину коридора и быстрыми мелкими шагами пошла вслед за старшим

надзирателем. Они спустились вниз по каменной лестнице, прошли мимо еще более, чем женские, вонючих и шумных камер мужчин, из которых их везде

провожали глаза в форточках дверей, и вошли в контору, где уже стояли два конвойных солдата с ружьями. Сидевший там писарь дал одному из солдат

пропитанную табачным дымом бумагу и, указав на арестантку, сказал:
     - Прими.
     Солдат - нижегородский мужик с красным, изрытым оспою лицом - положил бумагу за обшлаг рукава шинели и, улыбаясь, подмигнул товарищу,

широкоскулому чувашину, на арестантку. Солдаты с арестанткой спустились с лестницы и пошли к главному выходу.
     В двери главного выхода отворилась калитка, и, переступив через порог калитки на двор, солдаты с арестанткой вышли из ограды и пошли

городом посередине мощеных улиц.
     Извозчики, лавочники, кухарки, рабочие, чиновники останавливались и с любопытством оглядывали арестантку; иные покачивали головами и

думали: "Вот до чего доводит дурное, не такое, как наше, поведение". Дети с ужасом смотрели на разбойницу, успокаиваясь только тем, что за ней

идут солдаты и она теперь ничего уже не сделает. Один деревенский мужик, продавший уголь и напившийся чаю в трактире, подошел к ней,

перекрестился и подал ей копейку.
     Арестантка покраснела, наклонила голову и что-то проговорила.
     Чувствуя направленные на себя взгляды, арестантка незаметно, не поворачивая головы, косилась на тех, кто смотрел на нее, и это обращенное

на нее внимание веселило ее.
Быстрый переход