— Вряд ли они родственники. — Карлайл зашагал дальше. — Детям охотнее подают, особенно если они слепые или калеки. Некоторые женщины даже нарочно калечат своих детей: тогда у тех больше шансов выжить. А теперь я отвечу на ваш вопрос. Вы можете поговорить с такими людьми, как лорд Флитвуд и его друзья, и убедить их сходить в парламент и проголосовать за изменение закона.

Доминик пришел в ужас.

— Но я же не могу рассказывать им о таких вещах! Они… — И тут он сам понял, что именно сказал.

— Да, — согласился Карлайл. — Они почувствуют отвращение и оскорбятся. Джентльмен не должен смущать других столь неприятной темой. Думаю, на днях я испортил вам ленч. Теперь вы не получаете такого удовольствия от жареного гуся, когда думаете о чем-нибудь таком, не так ли? И тем не менее далеко ли, по вашему мнению, от Гэдстоун-парк до Семи Циферблатов? — Они завернули за угол и в дальнем конце улицы увидели кеб. Карлайл ускорил шаг, и Доминику пришлось чуть ли не бежать, чтобы не отставать от него. — Но уж если мне приходится обхаживать этого бесчувственного Сент-Джермина, то и вы, наверное, сможете пережить несколько неприятных минут с Флитвудом, не правда ли?

Доминик провел ужасный вечер, и когда он проснулся на следующее утро, было ничуть не лучше. Он велел слуге хорошенько вычистить одежду, в которой был вчера, а если запах останется, отдать кому угодно. Однако от картинок, стоявших перед его мысленным взором, было не избавиться таким простым способом. В душе он ненавидел Карлайла за то, что тот вынудил его увидеть то, о чем он бы предпочел не знать. Конечно, Доминик всегда знал в теории, что существует бедность, но никогда не видел ее по-настоящему. Ведь на улице не всматриваешься в лица бедняков — равно как не замечаешь фонарные столбы и ограды. Человек слишком занят собственными делами, чтобы думать о них.

Но еще хуже, чем картинки, был вкус во рту. Стойкий запах бедности никуда не делся, и, все, что ел Доминик, имело неприятный привкус. А может быть, то было чувство вины?

Он еще раньше договорился отвезти Алисию, которой нужно было съездить по какому-то делу, и велел заранее подать экипаж. Доминик заехал за ней в четверть одиннадцатого, и она сидела наготове и ждала его — хотя, конечно, и виду не подала. Она воображала, что он ничего не заметит, вероятно, забыв, что Доминик уже был женат и имел представление о маленьких женских хитростях.

Алисия, одетая во все черное, сегодня была особенно хороша: белокурые волосы блестели, нежная кожа была ослепительно белой. Она вся сияла безукоризненной чистотой. Невозможно было сравнивать ее с той женщиной из работного дома.

Алисия что-то говорила ему, но он не слушал.

— Доминик? — повторила она. — Вам нехорошо?

Ему хотелось поделиться с кем-то вчерашними впечатлениями, так как он не мог думать ни о чем другом.

— Вчера я встретил вашего друга Карлайла, — резко произнес он.

Удивленная его тоном, она спросила:

— Сомерсета? Как у него дела?

— Мы вместе откушали в клубе, а потом он заманил меня в самое ужасное место, какое мне приходилось видеть! Я никогда не мог вообразить ничего подобного…

— Мне жаль. — Алисия обеспокоенно взглянула на Доминика. — Вы не пострадали? Уверены, что хорошо себя чувствуете? Я легко могу отменить этот визит — ничего срочного.

— Нет, я не пострадал! — Его голос звучал сердито, он перестал владеть собой, в душе кипели смятение и гнев. Доминику хотелось, чтобы кто-то все объяснил. А еще лучше было бы оставаться в неведении — так легче жилось.

Алисия явно ничего не понимала. Она никогда в жизни не видела работный дом. Ей не разрешали читать газеты, и она никогда не имела дело с деньгами.