Рядом со столиком были аккуратно сложены континентальные газеты и журналы, и она взяла экземпляр «Коррьере делла сера» двухдневной давности. Она читала по-итальянски, так же как и Кэт. Бегло просмотрев страницы, посвященные итальянской политике, которую она нашла довольно невнятной, Изабелла принялась за страницы, посвященные искусству. Там был пространный материал, излагающий новый взгляд на творчество Кальвино и небольшая заметка о предстоящем сезоне в Ла Скала. Она решила, что ни одна из этих статей ее не интересует: она ничего не знала о певцах, упомянутых в заголовке статьи о Ла Скала, а Кальвино, по ее мнению, не нуждался в чьей-либо оценке. Таким образом, оставался лишь материал об албанском кинорежиссере, который проживал в Риме и пытался снимать фильмы о своей родной стране. Чтение этой статьи наводило на невеселые размышления: очевидно, в Албании того времени не было кинокамер — кроме тех, что принадлежали контрразведке, которая снимала подозреваемых. «Только в тридцать лет режиссеру удалось раздобыть какую-то камеру. „У меня дрожали руки, — рассказывал он. — Я боялся, что уроню ее“».

Дочитав статью, Изабелла отложила газету. Бедняга. Столько лет, потраченных впустую… Людей всю жизнь угнетали, не давали им никаких возможностей для самореализации. Даже если они знали или подозревали, что когда-нибудь этот режим рухнет, многие, вероятно, думали о том, что для них уже будет слишком поздно. Утешала ли их мысль о том, что у их детей будет то, в чем отказано им самим? Она взглянула на Кэт. Ее племянница, которой было двадцать четыре, понятия не имела, что это такое, когда половина мира не имеет возможности общаться со второй половиной. Она была совсем девочкой, когда рухнула Берлинская стена, а Сталин, Гитлер и другие тираны были для нее всего-навсего историческими персонажами, столь же далекими, как Борджиа. Интересно, кто же является для нее пугалом? Кто действительно мог бы навести ужас на ее поколение? Несколько дней назад Изабелла услышала, как кто-то говорил по радио, что детей нужно учить тому, что плохих людей нет, а зло — просто то, что люди совершили по ошибке или незнанию. Это соображение так ее поразило, что она застыла на месте — в этот момент она находилась на кухне, — глядя в окно, где ветер шевелил листья на дереве. Значит, плохих людей нет. Он действительно так сказал? Всегда найдутся люди, готовые сказать подобное — просто чтобы показать, что они не старомодны. Ну что же, она подозревает, что вряд ли услышит такое суждение от этого человека из Албании, который жил в окружении зла, и оно было для него словно четыре стены тюрьмы.

Изабелла обнаружила, что уже давно смотрит на бутылку с оливковым маслом, которую Кэт поставила на полку рядом со столиком. На этикетке был изображен пейзаж в духе девятнадцатого века, который итальянцы используют для рекламы фермерской продукции. Это масло произведено не на фабрике, подчеркивала картинка, — оно с настоящей фермы, где женщины — точно такие же, как на этикетке, — выжимают масло из своих собственных оливок; там большие белые волы, от которых славно пахнет; на заднем плане был изображен усатый фермер с мотыгой. Это были достойные люди, которые верили в зло, и в Мадонну, и во всех святых. Но их, конечно, больше нет в природе, и это оливковое масло, вероятно, прибыло из Северной Африки и было разлито в бутылки циничными неаполитанскими бизнесменами, которые поминают Мадонну, лишь когда поблизости находится их мать.