— У меня нет времени, мы играем. Ты уехал?

— Я в машине...

— Пока, Нико.

Я вновь вернулся к реальности. Тщетно убеждаю себя в том, что сегодня — нечетное число, а Рауль говорит таким голосом потому, что, принеся мне документы об усыновлении, он что-то для себя хотел проверить, а вовсе не звал на помощь. Я принял за душевный порыв обыкновенное испытание моих чувств. Но я отреагировал вполне достойно и Рауль успокоился, переключился на другое. По сути, ничто не доказывает, что его мать, удаляясь, приблизит его ко мне. Конечно же, он любит нас вместе, гордится нами. Он ведь часто хвалился в нашем присутствии, что мы — единственная неразведенная пара в округе — разумеется, кроме родителей Людовика Сарра, но родители Людовика Сарра не любят друг друга. Если кто-то из нас — Ингрид или я — уйдет, мальчик утратит превосходство над лучшим другом, которого он выбрал так же, как выбирают для ношения власяницу.

Почему я вижу лицо Сезар среди капель дождя, во взмахах дворников? Как это связано с теми чувствами, что я сейчас испытываю? Трудно сказать, отказался я от желания сохранить Ингрид или принял тон ее письма, его беззаботность, раскрепощенность — чтобы вновь поверить, что еще не потерял ее насовсем.

14

Единственное утешение, что врач запретил мне смеяться. Я в полном сознании. У меня треснули три ребра, доктор говорит, что они срастутся сами, если я не буду смеяться, чихать, бегать, поднимать тяжести. Он спрашивает, кем я работаю. Я отвечаю — кассиром. Он облегченно улыбается: для такой работы требуются только пальцы. Я вспоминаю упаковки минеральной воды, которые перемещаю над декодером каждые две минуты. Он хмурится, выписывает на три дня больничный, предлагает лично отправить его в гипермаркет по факсу, чтобы мне не выходить из дома, ведь у меня здесь факса нет. Я благодарю его. Он интересуется, почему я не позвонила вчера вечером. Я с трудом пожимаю плечами: думала, что утром станет полегче.

Закрывая свой саквояж, он спрашивает, одна ли я живу. Довольно странный вопрос, если учесть, что он находится в студии, обклеенной постерами с боксерами и обнаженными девушками, которые я, как могла, задвинула растениями. Я отвечаю, что мой приятель в отъезде. Он кивает. Он бы задержался еще чуть-чуть, но опасается за свои шины. Даже с эмблемой «скорой помощи», его машина — как он сказал — не защищена в таком квартале, как этот. У него уже воровали покрышки. С тех пор, как он поставил специальные болты, шины просто прокалывают.

— Приходится выбирать, — вздыхает он, прижавшись носом к стеклу и глядя на аварийные огни, которые включил, чтобы дать понять: он здесь ненадолго.

Он оборачивается и снова спрашивает, что же со мной приключилось. Я повторяю, что упала с лестницы. Он советует подать заявление.

— На перила?

Он не настаивает, проверяет пальцем, достаточно ли туго стянут корсет. Причин для беспокойства никаких: я вся — Эрих фон Строхейм в «Великой Иллюзии». Я даю ему координаты гипермаркета, уточняя, что больничный надо отправить с пометкой «заместителю начальника по логистике мсье Мертею». Он оставляет мне визитку на случай, если будет хуже. Я плачу за визит, и он уходит.

Он высокий, рыжеволосый, робкий, чуть-чуть сутулый. Он расстроился, когда увидел загорелого мускулистого Фабьена: фото на прикроватной тумбочке. Я чуть было не сказала, что мой приятель уже три месяца сидит в камере предварительного заключения, а это фото сделали еще прошлым летом, у Элизабет, до того, как мы с ним познакомились. Элизабет — единственная девушка, которую он действительно любит. Он клялся, что больше не встречается с ней, но я видела его в Буа-д'Арси, на той неделе, когда у меня был выходной вторник, а не среда, и он клялся ей в том же самом.

Ничего не имею против Элизабет. Разве можно не любить Фабьена? Когда я впервые услышала, как он поет, на террасе кафе в Латинском квартале, я только что открыла для себя университет Парижа IV, эту вожделенную Сорбонну, которая, возможно, распахнет мне двери, — он стал чудом, как удар грома: его пряди, похожие на запятые, его бицепсы, вибрирующие в такт гитарным аккордам, его хриплый голос.