— Что значит «биологический»? — осведомился Рауль.

— Ну, это папа, который живет отдельно и у которого другая фамилия; но это ничего не значит: все равно он тебя любит. Может, даже сильнее — поскольку это не так легко.

— А почему у меня такого не было? — обиженно бросает он матери.

Она смотрит на меня, сощурившись, показывая, что благодарит за дополнительное смятение, которое я сею в разуме мальчика. Не дождавшись ответа, Рауль снова принимается нажимать кнопки на панели. Поток холодного воздуха ударяет нам в лицо, становится обжигающим, опять ледяным.

— Рауль, прекрати.

— Хорошо, Ингрид.

— Надо говорить: «Хорошо, мама».

Ингрид... Об экзотике я и не подумал. Не слишком подходящее для нее имя. Как можно более равнодушно я интересуюсь:

— Вы из Швеции?

— Нет, из Бельгии.

Она ответила так, словно хотела сразу расставить все точки над «i» — никаких уступок, ни одного повода для надежды. Плохо же она меня знала.

— Обожаю Бельгию.

— Это ваши трудности, — отвечает она, оттирая пятно с куртки Рауля.

— А «Мираж» папы моего папы треснул по швам, когда он был еще совсем маленьким, но дедушка выпрыгнул с парашютом и получил целых три медали.

— Мы только что провели неделю у него в Каннах, — бросает она, съежившись так, словно я в этом виноват.

— Там в это время очень хорошо, — говорю я в надежде на примирение.

— И-больше-ни-ко-гда, — чеканит она чуть тише, склонив голову и выражая недовольство.

Она устраивается поудобнее, отворачивается к дверце. От нее исходит девичий аромат жимолости и ванили, так же плохо сочетающийся с ее костюмом, как и с роковым именем. Напрасно я пытаюсь отыскать в ее речи бельгийский акцент: она говорит безупречно, чуть отстраненно, словно сначала произносит слова про себя.

— Я хочу есть, — говорит Рауль.

Она вытаскивает из сумки пачку шоколадного печенья, лежащую между письмами и кипарисовыми четками. Мальчик набрасывается на еду, а она советует ему не перебивать аппетит. Мне нравится ее спокойный голос, ее быстрые взгляды, то рассеянные, то сосредоточенные, уравновешенность ее подвижных черт лица, сочетание несочетаемого. Как же я хочу вернуть ей улыбку!

На подъезде к Парижу — пробка. Усатый спрашивает, глядя в зеркало заднего вида:

— Простите, мсье, но, учитывая, что вы должны присутствовать на собрании, будет лучше, если сначала я отвезу вас в офис, а потом доставлю мадам.

Я не знаю, что тут можно сказать, и какое-то время молчу под одобрительным взглядом Ингрид. Наконец сухо отвечаю:

— Сначала мадам. Собрание подождет.

Она возражает, поддерживает шофера: она меня и так уже достаточно побеспокоила. Ладно, лучше не спорить. Я знаю ее имя и ее адрес: вполне достаточно, чтобы приехать к ней завтра, уже под своим собственным именем.

— Кем вы работаете? — спрашивает она.

Я задумчиво разглядываю брови шофера в зеркало заднего вида, потом изображаю приступ кашля, надеясь, что он ответит за меня. Но пробка начинает рассасываться, и он умолкает, сконцентрировавшись на  дороге. Она ждет, удивленная моим молчанием. Мне ничего не остается, кроме как ответить вопросом на вопрос:

— А вы?

— Я орнитолог.

— Она работает с птицами, — уточняет Рауль.

То, что он взял на себя роль переводчика, объединяет нас.