Холодными, должно быть, показались близстоящим слова, произнесенные Блимундой, Вон идет моя мать, ни вздоха, ни слезинки, хотя бы лицом выразила сострадание, все-таки среди народа нашлись и такие, при всей ненависти, оскорблениях, издевательствах, а она ведь как-никак дочь, и любимая, это по взгляду матери видно было, а она только и сказала, Вон идет, повернулась к мужчине, которого впервые в жизни видела, и спросила, Как ваше имя, словно имя важнее, чем муки от наказанья плетьми, и это после мук тюремного заключения и пыток, и ведь знала дочь наверняка, что Себастьяна-Мария ди Жезус отправится в Анголу, даже имя ей не помогло, но, может быть, утешит ее душу и тело отец Антонио Тейшейра-ди-Соуза, он по этой части мастак, тем лучше, все-таки какая-то радость в этой жизни, даже если в той наверняка ад. Но теперь, дома, слезы льются ручьями из глаз Блимунды, если она и увидит мать еще раз, то лишь тогда, когда ту погонят на корабль, издали, легче английскому капитану высадить на берег женщин легкого поведения, чем дочери обнять мать, приговоренную к ссылке, прижаться щекой к щеке, гладкой кожей к увядшей, так близко, так далеко, где ты, кто мы, и отец Бартоломеу Лоуренсо говорит, Мы никто пред Господним промыслом, лишь Ему ведомо, кто мы, и смирись, Блимунда, оставим Господни поля Господу, не будем преступать межи, будем поклоняться Ему отсель и возделывать наше поле, поле людей, а когда дело будет сделано, соизволит Господь навестить нас, тогда-то мир и будет создан воистину. Балтазар Матеус по прозвищу Семь Солнц молчит, только глядит пристально на Блимунду, и каждый раз, когда ловит ее взгляд, чувствует, ноет у него под ложечкой, никогда не видывал он таких глаз, то светло-серых, то зеленых, то голубых, они меняются в зависимости от света, что снаружи, и дум, что внутри, вдруг становятся темными как ночь или блестящими, как раскаленный добела уголек. Он пришел в этот дом не потому, что его пригласили, а потому, что Блимунда спросила у него имя и он ответил, причины основательней не понадобилось. Когда аутодафе закончилось, Блимунда пошла домой, и священник с нею, и когда подошла она к дому, дверь оставила открытой, чтобы мог войти Балтазар. Он вошел и сел, священник закрыл дверь и зажег свечу при угасающем свете полоски заката, которая зажигается, когда в нижней части города уже темнеет, слышатся голоса солдат на стенах замка, находись он не здесь, Балтазару вспомнилась бы война, но сейчас есть у него глаза лишь для того, чтобы видеть глаза Блимунды или тело ее, она высокая и стройная, как англичанка, что пригрезилась ему наяву в тот день, когда прибыл он в столицу.

Блимунда встала с табурета, разожгла огонь в очаге, поставила на треножник горшок с похлебкой и, когда похлебка забурлила, наполнила две широкие миски и подала обоим мужчинам, все это она сделала, не произнеся ни слова, она рта не раскрыла с того мгновенья, несколько часов назад, когда спросила, Как ваше имя, и хотя священник кончил еду первым, она подождала, пока кончит Балтазар, и стала есть его ложкой, словно отвечала безмолвно на другой вопрос, Согласна ли ты поднести к губам своим ложку, которой касались губы этого мужчины, теперь то, что принадлежало ему, перейдет к тебе, а то, что было твоим, перейдет к нему, и утратится смысл слов «твое» и «мое», и раз уж сказала Блимунда «да», опередив вопрос, Стало быть, объявляю вас мужем и женой. Отец Бартоломеу Лоуренсо дождался, покуда Блимунда доест из горшка остатки похлебки, благословил ее и все освятил своим благословением, и девушку, и пищу, и ложку, и лоно, и огонь очага, и свечу, и циновку на полу, и культю Балтазара.