По многим моим наблюдениям, доктор ждал порою дерзких вопросов и смелости: утрудить его внимание кунсткамерой какого — то ни было опыта (разумеется сперва — "кривого"); от какой угодно кривизны он НАЧИНАЛ быть конкретным для ученика, как от печки; если же ставился вопрос "В ОБЩАЙШЕМ И ЦЕЛОМ", он также и отвечал. "КОЗЯВКАМ" же опыта, пусть ошибочного, — радовался, ибо утверждал, "ЛУЧШЕ ДУРНО МЫСЛИТЬ, ЧЕМ ВОВСЕ НЕ МЫСЛИТЬ"; "ЛУЧШЕ УВИДЕТЬ ЧТО-ЛИБО, ЧЕМ УДЕРЖАТЬСЯ ОТ ВИДЕНИЯ МОРОКА". Представь ему МОРОК, на мороке он мог бы начать свой показ.

Однажды, я принес ему сложный рисунок; в центре его фигурировало солнце с кривящейся рожей на нем; он — сказал, оживившись: "На увиденном можете вы понять, как накладывается субъекция на не субъективное; это увидено — так: но субъекция наложила — вот это". И он указал на глупую рожу. Стало быть: и МОРОК ИМАГИНАЦИИ — предмет познания, когда в начале этого познания "НЕ МОРОКА" — нет: как же воздержаться от него? Воздержаться от него, — отрезать "ПУТИ" и сесть в мертвую "ОБЪЕКТИВНОСТЬ". Доктор ставил вопрос в вовсе иную плоскость; ставил вопрос о такой организации мороков, что целое ее становилось не мороком, а путем ощупывания мороко — образующих нитей: и это — Люцифер, или — Ариман. Конкретное, ближайшее знакомство с продукциями этих существ, — вот уже НЕМОРОЧНАЯ Ариаднова нить.

Доктор был удивительным внутренним педагогом; но его педагогическое "око", где нужно, строго и нежно, не насилуя свободы, простиралось из кабинета, в котором он "учил", и во внешнюю жизнь учеников. Так: его внимание, сперва незаметное, мы испытали в первых месяцах Мюнхена (в 12-ом году); это внимание заключалось в том, что он, пославший к Эллису фрау Польман — Мой (тогда — "нутреннюю" ученицу свою, проводившую порой и "эсотерические" занятия, им поручаемые), этим поставил нас в очень близкий контакт с нею; она в первых месяцах нашей жизни была прекрасным, так сказать, лаборантом при… "ПРОФЕССОРЕ"; доктор разрешил нам общаться с ней и с ней делиться нашими медитативными узнаниями; а ей разрешил их выслушивать; и, где нужно, помогать. Эллис же великолепно читал нам ракурс им пройденных курсов (он — великолепный излагатель). Кроме того: "внутренняя" ученица его, умнейшая фр. Матильда Шолль, неожиданно вызвалась нам давать уроки немецкого языка, вернее, — вводить нас в компендиум немецкого слова штейнеровских лекций; еще вернее, — уроков "НЕМЕЦКОГО ЯЗЫКА" и вовсе не было, а были интереснейшие, легкие искристые беседы — вопросы (у нас к Шолль и Шолль к нам) на разнообразнейшие предметы: об иерархиях, о световой теории, о телах и т. д. Думаю, что появление нас у Шолль… не без доктора. Каждый день мы отправлялись к Шолль, втроем садясь на маленький диванчик; она же садилась на чудовищно — широкое кресло перед нами; иногда — обратно: садилась на диван, занимая без остатка все пространство его, равное троим нам, сидящим рядом.

Эти "уроки" с Шолль были нам весьма нужны.

Наконец, — уже явная помощь Штейнера: надвигалась постановка "МИСТЕРИЙ"; язык "МИСТЕРИЙ" — трудный.