— Извините… Извините, пожалуйста…

   Он одевается, застегивается. Его щеки пылают. Ему нестерпимо стыдно.

   — Извините меня…

   Глупый! Ирина отряхнула сарафан, расправила складки, повернулась к солдату спиной.

   — Застегни, пожалуйста… Нет, там надо крючок наложить на пряжечку… Ну поставь их под углом друг к другу, а потом выпрями…

   Он торопится, волнуется, ничего не соображает. Расстегнуть лифчик сумел, застегнуть — нет.

   — Тебя как зовут?

   — Юра.

   — Ты откуда будешь такой глазастый?

   — Из Подмосковья.

   — Я почему-то так и подумала. У вас там, в Подмосковье, все такие красивые?

   Он немного успокоился. С мужчинами всегда надо говоритьпосле этого.Он должен понять, что нормальная жизнь продолжается.

   — Спасибо вам большое…

   Он уже одет, застегнут на все пуговицы, даже панаму на голову нахлобучил.

   — На здоровье… Поцелуй меня еще разочек, Юра Босяков, и топай! Магазин пора под охрану сдавать.

   — А откуда вы мою фамилию знаете?

   В глазах — испуг, недоверие. Смешные эти мужики! В каждом холостяке сидит боязнь долга перед женщиной, с которой он спал, боязнь тугого брачного ошейника, детей или алиментов.

   Ирина подошла к солдату, опустила руки ему на плечи, поцеловала медленно, сладко.

   — Твоя фамилия на внутреннем кармане куртки хлоркой выведена. Не комплексуй, Босяков! У тебя хорошая фамилия… Мне сразу представляется крепкий деревенский парень, бегущий босиком по утреннему лугу, а вокруг туман, роса, кони…

   Она почти сразу забыла о нем и никогда, наверное, не вспомнила бы, если бы не ящик с гробом, стоящий в черном нутре самолета, и на нем бумажная наклейка «Ряд. Босяков Юрий Петрович». Сама не поняла, чего вдруг разревелась и отказалась лететь. Жаль мальчишку. Жаль. Очень жаль. Хорошие у него были глазки, голубенькие, и кожа гладкая-гладкая, как попочка у младенца. Все, протащили через мясорубку, перекрутили, смяли. Отбегал пацан свое по утреннему росистому лугу.

   Не посмотрела бы на гроб, так бы и не узнала, и жил бы этот губастенький мальчишка в ее памяти еще долго-долго.

   — Ну что?! Надумала?! — орет комендант. Первый раз за все время, пока он в Афгане, приходится уговаривать человека лететь в Союз.

   — Я другим бортом полечу! — не оборачиваясь, кричит Ирина.

   — Другого сегодня не будет! И завтра не будет! Полеты прекращены на неопределенное время! У духов «стингеры» появились!

   Женщина не реагирует. У коменданта заострился подбородок, он махнул рукой, подав знак летчику, и пришла в движение рампа. Железное чудовище закрывало пасть. «Прощай, Босяков, прощай!»

   «Чекистка! — с ненавистью подумал комендант, придерживая панаму на голове, чтобы не сдуло. — Мало чеков нагребла? Еще хочется? Уже совать некуда, уже все забито, нотебе все мало? Ну ты, бля, у меня улетишь! Я тебе устрою!»

   Никто еще так не унижал его, как эта плачущая тетка, сидящая на чемодане.

   Она махнула проезжающему грузовику, по-мужски ловко закинула сумки в кузов, села с водителем рядом.

   — Что, испугались? — спросил водитель участливо. Он видел, как Ирину уговаривали зайти в самолет. — Вам в дивизию?

   Грузовик попылил по дороге в объезд ВПП.