Обо мне говорить не будем: допустим, что вы тяготились моею властью, в этом, нет ничего удивительного. Но что дурного сделало вам отечество, которое вы решились предать, соединившись с Мандонием и Индибилисом, что вам сделал римский народ, над волею которого вы надругались, сместив избранных в Риме трибунов? Это злое чудо, возвещающее гнев небес, и его не искупить ни жертвами, ни молебствиями – разве что кровью тех, кто за него в ответе.

Снова и снова я спрашиваю вас: на что же все-таки вы рассчитывали? Думали отбить у римского народа Испанию, и это – пока жив я, пока цело войско, с которым я в один день захватил Новый Карфаген, с которым разгромил четыре пунийские армии? Предположим, вы рассчитывали на то, что меня уже нет на свете. Но разве смерть одного человека способна погубить государство, основанное богами на века? Гай Фламиний, Эмилий Павел, Семпроний Гракх, Марк Марцелл, двое Сципионов и сколько еще великих полководцев унесла эта война, а римский народ жив и будет жить, хотя бы тысячи лучших его сынов погибли от меча и от недуга! Когда пали мой отец и дядя, не вы ли сами избрали вождем Луция Семптимия Марция? А теперь и выбирать никого не пришлось бы – мое место занял бы Марк Силан, или мой брат Луций Сципион, или Гай Лелий.

Поистине, воины, безумие овладело вашими душами, куда более сильное и жестокое, чем болезнь, овладевшая моим телом. Страшно и мерзко подумать, чему вы поверили, на что уповали, – да будет все это унесено забвением или, по крайней мере, покрыто безмолвием. Карою да будет вам ваше раскаяние. Но что до Альбия, Атрия и прочих зачинщиков, то они лишь собственною кровью могут смыть свою вину. И если вы наконец опомнились и разум вернулся к вам, казнь преступников будет для вас зрелищем не тягостным, но отрадным, ибо никому не причинили они столько зла, сколько вам!

Едва он закончил, воины, кольцом окружившие сходку, загремели мечами о щиты, и раздался голос глашатая, выкрикивающий имена осужденных. Нагими их выволокли на средину площади, и тут же явились орудия казни. Осужденных привязали к столбам, высекли розгами и обезглавили, а все, кто на это смотрел, оцепенели от ужаса, и не было слышно не только что ропота, но даже вздоха сострадания. Когда трупы казненных убрали, трибуны привели солдат – одного за другим – к новой присяге на верность Публию Корнелию Сципиону; вслед за тем каждому было выплачено его жалованье. Вот как завершился этот мятеж.

Узнав о расправе с зачинщиками мятежа, Мандоний и Индидилис снова взялись за оружие, здраво рассудив, что с ними римляне расправятся еще более строго. Они собрали под своими знаменами двадцать тысяч пехоты и две с половиною тысячи конницы. Сципион выступил из Нового Карфагена и уже на десятый день был у реки Ибера, а еще через четыре – в виду неприятеля. Вероломные союзники понесли сокрушительное поражение, и, взыскав с них денежную дань, Сципион двинулся на юго-запад, к Гадесу, чтобы встретиться с Масиниссой.

Нумидийский царевич уже давно склонился к союзу с Римом, но решающего слова сказать не желал, пока не услышит предложений дружбы из уст римского командующего. Получив известие, что Сципион уже близко, Масинисса объявил начальнику пунийцев в Гадесе Магону, что его всадникам, ослабевшим в безделии, необходимо размяться, а коням, запертым в крепости и вконец отощавшим, хоть немного откормиться.