И, не желая падать, висит топор.

Или меч?

Или топор, похожий на меч?

…и ты, постояв у засыпанного перхотью стола, никнешь, бледнеешь, тушуешься и уходишь на задний план, измазанный липкими ленивыми взглядами игроков…

…уходишь к выходу, к привычному уже пути.

И здесь душно. Господи, как душно!

А в ушах с каждой попыткой все гулче и гулче рокочет то, от чего пытаешься бежать, о чем стараешься не думать — Река…

2

Нет, не следовало, конечно не следовало так напиваться. Во всем виноват был исключительно Петер; они всей лабораторией отмечали завершение очередной серии экспериментов, и в гости он ввалился уже вполне на бровях, да еще и с двумя сильно початыми бутылями неплохого коньяка, сосредоточенный и неотвратимо намеренный не ограничиться поглощенным. И Томас, как всегда, не устоял перед напором, и сдался, и выпил, и еще, и добавил, а потом они добавляли в «Апельсине», и в «Трех греках», и, кажется, в «Белом Слоне» — но вот тут уже особой уверенности не было, возможно, что и не в «Белом Слоне», но что добавляли — это точно; и Петер лез целоваться, и рычал, что Маттиас — сухарь, а Магда — дура, счастья своего не понимающая, и что тошно все на свете, правда, Томми, а?.. и у Томаса еще хватило сил, как бывало это всегда, дотащить вяло упирающегося Петера до дому… а вот дороги к себе домой он уже вспомнить не мог, но, судя по всему, без приключений не обошлось, потому что скула припухла и кровоточила, а костяшки пальцев левой руки сбиты, и тьма была такой плотной, что проснуться казалось попросту невозможным…

Но проснулся он сразу.

Не проснуться было куда сложнее: в комнату ворвались быстрые железнорукие тени, выполненные в черно-красных тонах, материализовались, уплотнились, сорвали одеяло, рывком поставили на ноги, надавали для острастки пощечин, распахнули окно.

Утренний туман зябко охватил ноги.

Стоять было неудобно, и вообще, о каком удобстве может говорить похмельный, голый, дрожащий, прикрывающий срам перед чеканными ликами черно-красных, перед их дубинками из красного дерева, висящими на черненых стальных цепочках? На закругленных толстых концах дубинок — выпуклые пластмассовые колечки; сходство со срамом дополняет название: «венерин поясок».

Как ни странно, несмотря на боль и холод, он был спокоен.

Понималось не все, скорее даже все не понималось, но — возможно, спасибо похмелью? — ничто и не воспринималось как нечто слишком уж из ряда вон выходящее.

«Какое счастье, — подумалось, — что я сирота. Родителей нет, жены, видимо, уже и не будет. Маттиас? Брат выдержит, он сильный, не чета мне. Да ведь его они и не тронут…»

Вместе с ломкой похмельной дрожью внезапно появилось понимание: все случилось так, как и должно было случиться. К чему скрывать? — давно уже он не то чтобы предвидел, но и предчувствовал нечто похожее — по странной пустоте, с некоторых пор возникавшей при появлении его на улице, в институте, в компаниях, кроме, конечно, самых близких. Но самым близким, в сущности, был только Петер, ближе не было никого, а Петер всегда оставался самим собой, немного крикливым, под хмельком — хамоватым, но всегда и везде — Петером, его, Томаса, половинкой — с самого детства, его вторым «я», так что Петер в счет не шел, а вот остальные… Его не то чтобы чурались, нет, но отчуждение ощущалось явственно; такое ощущение, теперь-то наконец Томас понял, было неизбежным предзнаменованием прихода черно-красных.