К концу песни из меня словно выкачивают все силы, я сижу и хлюпаю носом. Я представляю себе, что Граса здесь, подтрунивает надо мной, приводит в чувство.

Чего раскисла, Дор? – поддразнивает она. – Рано списывать нас со счетов?

Какой у нее чистый голос! Мне приходится напомнить себе, что она ненастоящая. Воображаемая Граса живет со мной дольше, чем прожила реальная.

Кому нужна реальная жизнь? – смеется надо мной Граса. (Она всегда над кем нибудь смеется.)

Я трясу головой. Столько времени прошло – девяносто пять лет, если быть точной, – а я все еще не знаю ответа.

Моя нынешняя жизнь – сплошная тоска: я ковыляю по пляжу в обществе медсестры; совершаю вылазки в бакалейный магазин; после обеда я в кабинете, а вечером слушаю пластинки; терпеливо сношу бесконечный поток физиотерапевтов и врачей с их рекомендациями и унылым старанием. Я живу в огромном доме, окруженная наемными помощниками. Когда то, давным давно, мне хотелось такой легкой жизни.

Осторожнее с желаниями, Дор.

Поздно теперь быть осторожной, amor .

Теперь мне хочется, чтобы первые безалаберные тридцать лет моей жизни вернулись – с их жестокостью, жертвами, с их ошибками, непоправимыми ошибками. С моими непоправимыми ошибками. Если бы я могла послушать свою жизнь – положить ее на вертушку, как старую пластинку, – я бы слушала самбу. Не ту шумную, разухабистую, что грохочет на карнавалах. Не дурацкие marchinhas , бездарные однодневки, мыльные пузыри. Но и не ту, романтичную, что сродни доверительному разговору. Нет. Моей была бы ро́да  – самба, которую мы играли после работы, выпив стаканчик другой чего нибудь крепкого. Она начинается предвестием несчастья, с хриплых выкриков куики . Потом мало помалу в роду вливаются другие – голос, гитара, тамборим, скрежет реку реку , – и из тихого вступления прорастает, становится полнее, гуще и глубже песня. В ней есть все признаки настоящей самбы (хотя и необязательно великой). В ней жалоба, смех, вызов, страстное желание, честолюбивые мечты, сожаление. И любовь. Любовь. Она вся – импровизация, и если там есть ошибки, я закрою на них глаза и продолжу играть. А под всем этим – остинато, главная колея, которая не меняется, не сворачивает. Этот ритм – как мерный шаг, и он никуда не девается. Я тоже здесь: единственная оставшаяся в круге, я вызываю из небытия голоса, которые не слышала десятки лет, прислушиваюсь к хору доводов, которых мне не стоило приводить. Я пыталась не слушать эту песню до конца. Пыталась утопить ее – в выпивке, во времени, в равнодушии. Но она все звучит у меня в голове и не затихнет, пока я не вспомню каждое слово. Пока не спою ее вслух, от начала до конца.

Сладкий ручей

Пей! И споем эту песню вдвоем.

Черствой я стала с годами, пусть ром мне развяжет язык.

Там, где любила, я окажусь и, вспомнив, закрою глаза,

Но не найду больше чувства я там, где их обретать привыкла.

Пусть эту песню простонет тростник,

Сгорая дотла.

Музыка сможет боль исцелить,

Сберегая от зла.

Спросишь, откуда я родом? – Ручей там медовый течет.

Царствуя, гнет нас к земле сахарный жесткий тростник.

Дева прекрасная жертвою стала тех сладких вод,

Дух беспокойный ее в те глубины навеки проник.

Сядь со мною на берег

И песню послушай мою.

В патоку этой воды погрузись

И открой мне душу свою.

Песню одну на двоих мы, мой друг, за стаканом споем.

В прошлое вместе уйдем, что так сладко тебе вспоминать,

Больше в минувшем своем уже не найдешь ты былого, о нет!

Как ни старайся! Если начнешь вдруг, что мило, усердно искать.