— Еще как хочется, — ответил я. — Хочется, чтобы он упал на землю и разбился. Странно, до чего война меняет взгляды человека. Им овладевает военный психоз. Никогда бы не подумал, что убийство доставит мне радость. Но, поди ж ты, ведь вот он я, которому всем сердцем хочется убить трех человек. Возможно, у солдата вырабатывается инстинкт охотника. У него в голове одна только погоня, а о бедной лисе он даже и не задумывается. Между прочим, в том самолете находятся три человеческих существа, почти такие же, как ты или я. Может быть, ни один из них не хотел войны, а сюда они прилетели, слепо повинуясь приказу. В кабине у них, наверное, пахнет горелым кордитом, и все они, наверное, страшно перепуганы.

Я скорее думал вслух, чем беседовал с Мики, — я не верил, что он поймет, о чем я толкую. И, когда он заговорил, я увидел, что так оно и есть.

— Они не хотели этой войны?! Как бы не так! Расстреливать из пулеметов женщин и детей — вот что им нравится! Трусы! Ты только погляди, как они бегут от заградительного огня! Он им не по нутру, браток, можешь мне поверить. — Он искоса глянул на меня. — Это подлая война, — заявил он. — Холодное оружие — это по мне. Когда мы по ним стреляем, это еще куда ни шло. Но я просто терпеть не могу, когда мы позволяем им прилетать, а сами ничего не делаем. Пехота — вот куда бы я с дорогой душой. Ты слышал, что я сначала пошел добровольцем в «Баффс»? Но мне сказали, полк укомплектован. Пришлось бы ждать целый месяц. А ждать я не мог, честно, не мог. Сразу ты можешь пойти только в ВВС, сказали мне. Вот так я и оказался в этом долбанном подразделении.

Он помолчал, наблюдая за мной краем глаза. Я ничего не сказал.

— Ты, поди, думаешь, что я чокнулся на затемнении, правда? Думаешь, я трус, раз таскаю противогаз и надеваю каску, когда прилетают фашисты? Так вот, это не так, понимаешь? Ты дай мне штык, и я схвачусь с самыми сильными из них и даже не подумаю о том, что меня могут убить. А вот сидеть сложа руки я не выношу, тут и чокнуться недолго.

— Я понимаю, — сказал я. — Я здесь не так давно, но такую жизнь приятной не назовешь, слишком уж она напряженная.

— Помнишь, когда в среду пролетел тот боевой строй? Я чуть в штаны не наложил, браток, можешь мне поверить. Этих самолетов было так много, что я уж было решил: всем нам крышка. А потом мы стали стрелять, и я уже ни капельки не боялся, правда. — Я никак не отреагировал, и он добавил: — Странно! С тобой я могу быть откровенным.

— Я понимаю, как ты себя чувствуешь, — сказал я. — Это не трусость. Это нервный срыв. Я и сам ощущаю то же самое, только у меня оно проявляется по-иному.

— Боже! Я бы отдал что угодно, лишь бы выбраться отсюда. Я бы хотел попасть в Египет. Там будет драка, настоящая драка. Врукопашную, браток, — вот как надо драться. А это что?!

— Уже почти час, — спохватился Лэнгдон. — Сходи-ка разбуди других, а, Фуллер?

Едва Фуллер ушел, как Четвуд проговорил:

— Взгляни-ка, Джон, на тот пучок прожекторных лучей. Похоже на самолет.

Лэнгдон повернулся и приложил бинокль к глазам.

— Черт! Ты прав, Чет, — ругнулся он. — И направляется сюда.

Я глянул в направлении, куда был повернут его бинокль. За холмами было отчетливо видно, как в пересечении прожекторных лучей мелькнуло пятнышко света. Уверенности все же у меня не было. После того, как некоторое время напряженно вглядываешься в темноту, зрение иногда играет с тобой странные шутки: самолет только что был там, и вот его уже нет. Но огни прожекторов приближались к нам, а рядом с пересечением лучей я уже различал крошечные разрывы снарядов.