Фернальд, которому довелось воевать морским пехотинцем на Тихом океане и насмотреться там всякого, не остановился, но, обернувшись, крикнул через плечо:

– Они с ребенком уже не жильцы, а что с Джорджем, неизвестно.

Он не ошибся. Пэтси умерла задолго до того, как приехала «скорая помощь» из Касл-Рока, а Одинокий Джордж Бартон дожил до девятого десятка. И больше никогда не садился за руль.

Вы спросите, откуда я могу все это знать? Ведь мне тогда было всего девять лет.

Но я это знаю.

В 1976 году, когда моя мать была еще относительно молодой женщиной, ей поставили диагноз: рак яичников. В то время я учился в Университете Мэна, но на втором семестре второго курса взял академический отпуск, чтобы побыть с ней до конца. Хотя дети в нашей семье уже давно выросли (а Кон вообще находился далеко за горизонтом и занимался исследованием пульсаров в обсерватории Мауна-Кеа на Гавайях), мы все приехали домой, чтобы побыть с мамой и поддержать отца. Он так сильно переживал, что никакой помощи оказать не мог и просто бродил по дому или надолго уходил в лес.

Мама ясно дала понять, что хочет провести свои последние дни дома, и мы по очереди кормили ее, давали лекарство или просто сидели с ней. К тому времени она мало чем отличалась от скелета, обтянутого кожей, и сидела на морфии. Морфий – странная штука. Он снимает барьеры – всю ту сдержанность янки, преодолеть которую иначе просто невозможно. В один из дней во второй половине февраля, примерно за неделю до смерти мамы, была моя очередь сидеть с ней. В тот день мела пурга и стоял сильный мороз, а от резких порывов северного ветра дом дрожал и стонал, но внутри было тепло. Даже жарко. Если помните, отец занимался отопительным бизнесом, и после того ужасного года в середине шестидесятых, когда он оказался на грани банкротства, не просто встал на ноги, но и весьма преуспел.

– Убери одеяла, Теренс, – сказала мама. – Зачем их так много? Я вся горю.

– Это Джейми, мам. Терри сейчас в гараже с отцом. – Я убрал единственное одеяло и увидел на удивление веселенькую ночную рубашку розового цвета, под которой, казалось, ничего не было. Мамины волосы (поседевшие еще до того, как ее поразил рак) почти выпали, губы поджались, обнажив зубы, казавшиеся неестественно большими и похожими на лошадиные, и только глаза остались прежними. Они были по-прежнему молодыми, полными болезненного любопытства: Что со мной такое?

– Джейми, Джейми, я так и сказала. Ты не дашь мне еще одну таблетку? Сегодня боль просто ужасная. Я никогда еще так плохо себя не чувствовала.

– Через пятнадцать минут, мама. – Вообще-то следующий прием должен был быть через два часа, но, на мой взгляд, это ничего не меняло. Клэр предложила дать ей все таблетки разом, что повергло Энди в настоящий шок – он был единственным из нас, кто остался верен строгому религиозному воспитанию.

– Вы хотите отправить ее в ад? – спросил он.

– Она не отправится в ад, потому что таблетки дадим ей мы , – возразила Клэр, с моей точки зрения, вполне резонно. – Она же не будет об этом знать. – И добавила фразу, от которой у меня защемило сердце, потому что ее часто произносила мать: – Она уже не понимает, где белое, а где черное. Не понимает.

– Вы этого не сделаете! – не сдавался Энди.

– Не сделаем, – вздохнув, согласилась Клэр. Ей скоро должно было исполниться тридцать, и она находилась в самом расцвете красоты. Может, потому, что наконец влюбилась? Если так, что за горькая ирония судьбы. – У меня на это не хватит смелости. Ее хватает только на то, чтобы позволить ей страдать.

– На небесах ее страданиям не будет места, – заявил Энди, будто подводя окончательную черту. Наверное, для него так и было.

Ветер завывал, старые стекла в единственном окне спальни дрожали, и мама сказала:

– Господи, какая же я стала худая.