Справедливо говорят, что нет ничего страшнее гражданской войны, той, когда не разберешь толком: где свои, где чужие. Когда схлестываются между собой две правды, и нельзя однозначно сказать кто прав, кто виноват. Точнее можно: виноватых нет вообще, или нет правых, кому как больше нравится. Каждый бьется насмерть за себя, за своих близких, за само право существовать на этой земле, бьется с точно таким же как и он сам борцом за правое дело. Потому нет в истории человечества более жестоких войн, чем войны гражданские. Слишком похож на тебя враг, слишком легко понять его правду, стоит лишь на одно мгновенье остановиться, опустить раскаленный автоматный ствол и задуматься, ставя себя на его место. А ведь понять, значит простить… Потому нельзя себе дать ни секунды на раздумья и сомнения, на той стороне не люди, а взбесившиеся звери, те, что должны быть уничтожены безусловно и беспощадно. Все до одного, просто стерты с лица земли… Такова изнанка любой гражданской войны…

И вот, посреди этой мясорубки, когда обе стороны опьянев от пролитой крови, своей и чужой уже плюнули на все божеские и человеческие законы, бесповоротно перейдя все останавливающие рубежи, отбросив жалость, страх и сострадание сошлись грудь на грудь в решающей схватке, полк внутренних войск, состоящий из пяти сотен сопливых лопоухих мальчишек призванных в эти горы из средней полосы России, получил вдруг расплывчатый приказ «обеспечить в зоне ответственности соблюдение правопорядка и социалистической законности». Командир прочитав поступившую в часть телефонограмму материл московских политиков, министерство внутренних дел и министра лично без малого десять минут, ни разу не прервавшись и не повторившись. Но что с того было толку? Кого могла остановить бессильная ярость и злость уставшего от неразберихи последних лет офицера? Приказ нужно было выполнять, или хотя бы сымитировать его выполнение. Благодаря мудрости и честности командира, мы не полезли тогда умиротворять два в одночасье окунувшихся в туман кровавого безумия народа, ограничиваясь вывозом из опасных зон беженцев, да защитой от посягательств той и другой стороны самой территории полка. Но и этого нам тогда хватило с лихвой.

Я помню себя образца девяносто первого года – затравленного, перепуганного звереныша, не понимающего, что происходит вокруг, отчего вдруг разом рухнул привычный, казавшийся незыблемым, таким добрым и правильным мир. Почему? Чья в этом вина? Этот еще не окрепший ни духом, ни телом мальчишка был просто оглушен страхом, ужасом того, что происходило вокруг него. Он не верил ни в себя, ни в своих товарищей, не верил в способность их полка хоть что то изменить. Своих офицеров он ненавидел и боялся. Боялся, пожалуй, даже сильнее, чем ненавидел. А еще он уже был готов убивать. Убивать из страха, чтобы не быть убитым самому. Я знаю, он с легкостью мог нажать на спусковой крючок автомата, даже не глядя, кто стоит под его стволом. Ему было все равно. Он хотел одного – вернуться домой живым. Он очень хотел вернуться. И ему это удалось.

Долгие годы прошедшие после дембеля я боролся с этим маленьким зверенышем. Загонял его в самые потаенные темные чуланы своей души, не давал ему высунуться оттуда. Заново учился верить людям и доброжелательно к ним относиться, привыкал к мысли, что вовсе не каждый из окружающих непременно желает мне зла. Учился побеждать страх перед темнотой, перед закрытой местностью, где не понятно, откуда может прилететь пуля снайпера.

Откуда снайперская пуля в слава богу пока еще мирной и спокойной Москве? Правильно, ни откуда! Я это не хуже вас понимаю.