Не было смысла продолжать эту игру. “Та девчонка” – неясная фигура на опушке леса? “Та девчонка” – огонь в глубине леса, порыв ледяного ветра, шорох совиных крыльев в телефонной трубке? Я почувствовал запах холодной воды.

Я думал о том, о чем не хотел думать, и опять вспомнил слова Ринн. Моя вина тянула меня на дно. Дуэйн, по Другим причинам, тоже не хотел продолжать:

– Черт с ним, – сказал он. Потом он выпрямился и смерил меня грозным взглядом. – Но от моей дочери держись подальше.

– Она сама просила меня с ней поехать.

– Вот как? Может, она и раздеться тебя просила?

– Мы же просто купались. Она разделась первой. И этот парень тоже.

В присутствии Дуэйна я не мог высказать Белому Медведю свои подозрения по поводу Зака. Я и так сказал слишком много.

– Ладно, – сказал Дуэйн. – Может и так. Если ты ей что нибудь сделаешь, Майлс, я не стану дожидаться, пока кто нибудь разберется с тобой. Я сам это сделаю.

Белый Медведь и я смотрели, как он ковыляет прочь. Потом Говр повернулся ко мне:

– Что то ты выглядишь возбужденным, Майлс. Признайся, ты выдумал это купание в голом виде?

– А ты признайся – кто из вас изнасиловал ее?

– Возьми себя в руки.

– Или вы сделали это по очереди?

– Опять начинаешь, Майлс?

– Опять.

– Я же сказал, что ты можешь сесть в лужу еще глубже, – Белый Медведь шагнул ко мне, большой и серьезный, и я увидел темные пятна пота на его форменной синей рубашке и синяки у него под глазами. – Парень, ты, должно быть, свихнулся – бросаешь бомбы в мирных граждан, ищешь себе неприятностей, – он шел медленно, осторожно, и я подумал: сейчас он бросится на меня. Но он остановился и провел рукой по лицу. – Скоро все это кончится, Майлс. Очень скоро, – он отступил, унося с собой смесь запахов пота и пороха. – Майлс, черт тебя побери. Что ты там говорил Локкену насчет дверной ручки?

Я не мог ответить.

* * *

В эту ночь и после я отключал газ там, где показала мне Тута Сандерсон. По утрам, когда она являлась, сопровождаемая кашлем, шарканьем ног, хлопаньем дверей и прочими звуками, среди них теперь слышалось и недовольно подозрительное кряхтение, когда она обнаруживала, что я опять это сделал. Мне хотелось ее уволить, но я подозревал, что она все равно продолжала бы ходить ко мне. На следующий день после визита Хэнка Спелза с товарищами, услышав утром ее кашель и т. д., я сошел вниз и прямо спросил: знала ли она о том, что должно было случиться? Она стала придуриваться: что должно было случиться? А что случилось? По поводу состояния лужайки она ничего не сказала. Я заметил, что ее сын, по моим данным, участвовал в этом. “Ред”? Ред ни в чем таком не участвовал. Сколько яиц вам сегодня поджарить?

Я работал целыми днями, и никто мне не мешал. Казалось, о моем существовании забыли. Тута Сандерсон, кроме своих утренних демонстраций, хранила молчание; Дуэйн в редких случаях, когда ему приходилось ходить мимо бабушкиного дома, даже не смотрел в мою сторону. Его дочь, без сомнения, выпоротая или предупрежденная иным способом, тоже избегала меня. Иногда из окна спальни я видел, как она идет в сарай или в кладовку, но она ни разу не появилась у меня на крыльце или на кухне, уплетая что нибудь из моих запасов. Я часто просыпался ночью за своим столом, с карандашом в руке и бокалом мартини у локтя, от гудения мотоцикла Зака, то ли приезжающего, то ли уезжающего. Я писал. Пил. Спал. Лелеял свою вину. Надеялся, что скоро Мичальски получат открытку от своей пропавшей дочери. Надеялся, что Белый Медведь прав, и все вскоре кончится. Часто мне хотелось уехать.