— Это превосходно, Люк, — заметила мама.

Но Люк лишь слегка склонил голову. Он не любил часто смотреть телепередачи, отдавая предпочтение книгам.

— Хотела бы я, чтобы вы родились с перерывом в несколько месяцев, — сказала тетя Фанни, заняв свое место за столом. — Было бы удобнее приходить на ваши дни рождения. — Она сопроводила эти слова взрывом смеха. — Ну, что вы все разинули рты? Если это завтрак, давайте будем есть. Я не ела с… вчерашнего дня, — добавила она и снова засмеялась.

Несмотря на шуточки тети Фанни за столом и ее громкие комментарии, раздававшиеся время от времени, нам всем было очень весело и приятно. Это торжество было самым замечательным и восхитительным в моей жизни. Исключительный день, наполненный музыкой, смехом и солнечным светом, день, который заполнил много страниц в моем дневнике. И я не могла дождаться, когда Люк будет позировать мне для картины, которую я назову «Портрет в день восемнадцатилетия».

Каждый старался сделать для меня все, чтобы я чувствовала себя принцессой. Даже слуги купили мне подарки. Затем произошло еще одно удивительное событие.

Прежде чем я смогла забрать Люка, чтобы проехаться в моем новом автомобиле, а затем улизнуть на нашу террасу, моя мать отозвала меня в сторону и попросила подняться с ней наверх. Мы прошли в родительскую спальню — огромную комнату с большой широкой кроватью, стенка у изголовья которой была сделана из орехового дерева с ручной резьбой, а по углам, у ног, возвышались большие колонны того же дерева. Для того чтобы поднять такую кровать, понадобилось бы, на мой взгляд, не меньше дюжины мужчин.

Над кроватью висела одна из немногих картин, которые мать взяла из Фартинггейл-Мэнора. Поскольку я знала это, картина имела для меня особое, почти магическое значение. И, как художник, я также высоко ценила ее. Полотно изображало старую хижину в Уиллисе и двух стариков, сидящих в качалках на веранде.

Моя мать неоднократно перепланировала и отделывала заново эту комнату, с тех пор как поселилась в Хасбрук-хаусе. Теперь на окнах были элегантные голубые шелковые занавеси, отделанные золотом. Стены покрыты светло-голубой бархатной материей, на полу лежал такого же голубого цвета толстый и мягкий ковер, по которому мне так нравилось ходить босиком.

Туалетные столики и шкафы были сделаны по особому заказу из того же орехового дерева, что и кровать. Почти всю правую стену комнаты, целиком покрытой зеркалом, занимал туалетный столик матери. Она подвела меня к нему и выдвинула средний ящик.

— Теперь, когда тебе исполнилось восемнадцать, я хочу, чтобы это было твоим, — сказала она. — Естественно, ты будешь надевать это лишь по особым случаям. В этом я уверена, но тем не менее хочу подарить именно сегодня.

Она вынула длинный черный как уголь футляр, в котором, я знала, находились ее самое дорогое брильянтовое колье и такие же серьги.

— О, мама! — Я буквально остолбенела при мысли, что сейчас произойдет.

Она открыла футляр и протянула его мне. Мы обе молча взирали на сверкающие брильянты. Я давно заметила, что когда мама смотрела на них, то вспоминала какие-то особые моменты своей жизни. Как бы мне хотелось, чтобы эти прекрасные вещи, когда я их надену, передали мне все секреты прошлого, запечатлели дорогие воспоминания матери также и в моей памяти и научили меня той мудрости и тем знаниям, которые она приобрела за счет не только горького, но и прекрасного жизненного опыта.

— Они принадлежали моей бабушке Джиллиан, которая жила, как королева.

— И которая не позволяла тебе называть ее бабушкой, — прошептала я, вспомнив один из тех немногих эпизодов из ее жизни в Фартинггейл-Мэноре, которые мама рассказывала мне.