Глава 5

Я до сих пор время от времени сочиняю рассказы – как будто это еще приносит деньги. От старых привычек тяжело избавиться. Кроме того, когда‑то так создавали себе имя. Начитанные люди и прошлые времена с жаром обсуждали новый рассказ Рэя Брэдбери, или Джерома Сэллинджера, Джона Чивера, Джона Колльера, Джона О'Хары, Ширли Джексон или Фланнери О'Коннор, или кого‑нибудь еще, который «только что вышел в таком‑то журнале».

Finita la commedia.

Все, что я теперь делаю с сюжетами своих рассказов, – это записываю их, как запишется, объявляю их автором Килгора Траута и делаю из них роман.

Вот начало одного такого рассказа, он взят из первой книги про катаклизм, называется «Сестры Б‑36»: «На матриархальной планете Бубу в Крабовидной туманности жили три сестры по фамилии Б‑36. Точно так же назывался бомбардировщик, придуманный на планете Земля, чтобы сбрасывать бомбы на мирное население стран с продажными правительствами. Это совпадение, конечно, совершенно случайно. Земля и Бубу находились слишком далеко друг от друга, жители планет даже не подозревали о существовании своих собратьев».

Было еще одно совпадение: письменный язык на Бубу был похож на земной английский – он тоже состоял из двадцати шести фонетических символов, десяти цифр и восьми или около того знаков препинания, хитрым образом составленных в последовательности, поделенные на части, расположенные горизонтально одна под другой.

Все три сестры были красивы, продолжал Траут, но любили на Бубу лишь двух из них – художницу и писательницу. Третью – ученого – никто не хотел знать. Она была такой занудой! Она могла говорить только о термодинамике.

Она была завистлива. Ее тайным желанием было сделать так, чтобы ее сестры – эти «творческие натуры» – почувствовали себя, по любимому выражению Траута, «как последнее дерьмо».

Траут утверждал, что жители Бубу умоют приспосабливаться едва ли не лучше всех прочих созданий в местном скоплении галактик. Дело в том, что у них особенный мозг. Его можно запрограммировать делать одно и не делать другое, чувствовать так или чувствовать иначе. Ужасно удобно!

Программировался мозг просто. Не нужны были ни хирургия, ни электроника. Делалось это через социум – то есть разговорами, разговорами и еще раз разговорами. Взрослые говорили малышам, какие чувства и действия предпочтительны или желательны. В молодом мозгу образовывались, соответственно, нужные зоны, и получалось так, что растущий организм совершал поступки и получал удовольствия совершенно автоматически.

Это было очень неплохо. Например, когда ничего особенного не происходило, жители Бубу могли восхищаться самыми простыми вещами, вроде двадцати шести фонетических символов, десяти цифр и восьми или около того знаков препинания, составленных в хитрые последовательности, поделенные на части, расположенные горизонтально одна под другой, или вроде пятен краски на плоских поверхностях, вставленных в рамы.

Когда малыш читал книжку, взрослый мог прервать его, чтобы сказать что‑то типа: «Разве это не печально? Чудесную собачку маленькой девочки переехал мусоровоз. Разве тебе не хочется плакаит?» Конечно, что именно он скажет, зависело от того, про что шла речь в книжке. По поводу другой истории взрослый мог бы спросить: «Разве это не смешно? Когда этот самодовольный старый богач наступил на шкурку ним‑нима и упал в открытый люк, разве ты не почувствовал, что сейчас лопнешь со смеху?»

Ним‑ним – так назывались на Бубу бананы.

Мальчика, которого привели в картинную галерею, могли спросить, улыбается женщина на картине или нет. Может, она о чем‑то грустит, хотя и улыбается? Как ты думаешь, она замужем? Как тебе кажется, у нее есть дети?

Как по‑твоему, она добра к ним? Как ты полагаешь, куда она пойдет дальше?

Как ты считаешь, она хочет туда идти?

Если на картине была ваза с фруктами, взрослый мог сказать: «Смотри, какие аппетитные ним‑нимы! Ам‑ням‑ням!»

Вот как на Бубу воспитывают детей.