Стэнтон так и видел ее: в старой армейской шинели, которую носила вместо халата, Сэлли стоит возле камина, бесстыдно поворачиваясь огромной кормой то к пламени, то к студентам. Поднимает стакан. Голосом, выработанным на университетских хоккейных полях и отточенным на тренировках женских гребных команд, рявкает, объявляя тему:

– Очнитесь, сони! Что, если бы король Георг уступил требованиям американских колонистов и выделил им горстку мест в парламенте?

Начинался жаркий громогласный диспут, который всегда завершался одинаково: Маккласки отметала студенческие потуги и выносила собственный вердикт:

– Во-первых, не было бы чертовой Войны за независимость и Соединенные Штаты развивались бы по модели Канады и Австралии. Не было бы гамбургеров и тротуаров, загаженных жвачкой, и мир никогда не услышал бы о бойнях, устроенных в средних школах. Представляете? Америка, потерянная из-за дюжины мандатов в палате общин. АМЕРИКА! Главный приз на вшивой планете. Уплыл из-за жалких парламентских мест. Георг, мать его за ногу, Третий был не просто чокнутый, но законченный мудак! Чтоб его! Кому какое дело, что он землепашествовал и любил детей? Он засранец, потому что профукал Америку!

Эти долгие хмельные воскресенья были забавны. Диспут всегда перерастал в перебранку между марксистами, утверждавшими, что история – неизменяемый продукт предопределенных экономических материальных сил, и романтиками, полагавшими, что историю творят личности и посему одна желудочная колика или недоставленное любовное письмо способны все изменить.

Профессор Маккласки решительно была на стороне романтиков.

– Историю творят люди, а не балансовые отчеты! – орала она на перетрусившего диалектического материалиста. – Гении и ничтожества. Злодеи и праведники. Жозефина вышла за Бонапарта, потому что прежний любовник грозил вышвырнуть ее на улицу! Она презирала корсиканского капрала-недомерка. Чего же удивляться, что на второй день медового месяца тот свалил завоевывать Италию, надолго испоганив судьбу Европы? Если б эта шалава ублажала Бонин елдак с тем же усердием, с каким ложилась под своих бесчисленных мужиков, он бы знай себе дрючил ее, оставив в покое целый континент!

Да уж, профессор Сэлли Маккласки и впрямь умела преподать историю.

По окончании университета Стэнтон поддерживал с ней контакт, время от времени посылая весточки из разных концов света, куда забрасывала его судьба, и потому откликнулся на ее приглашение вместе встретить Рождество. После гибели Кэсси и детей он оборвал все прежние дружеские связи, однако настойчивость профессорской просьбы его заинтриговала.

Заклинаю вас приехать, – писала Сэлли. – Надо переговорить на чрезвычайно важную тему.

Стэнтон уже катил по городским окраинам. На автобусных остановках ежились работяги утренней смены – силуэты, молитвенно сгорбившиеся над мобильниками, мертвенно-серая подсветка которых обращала их в призраков.

Вот уж пятнадцать лет, как Стэнтон окончил университет. За это время Кембридж, как все прочие города, стал блеклой тенью себя прежнего. Полинявшие вывески предлагали книги, игрушки, лекарства и свежие продукты, но за разбитыми или заколоченными досками витринами – лишь наркотики и бесчувственные девки. Магазины ушли в прошлое вслед за конскими кормушками и рыцарскими доспехами. Нынче никто ничего не покупал.

Уже светало, когда Стэнтон подъехал к колледжу. Бледный свет мягко растекался по заиндевевшим коконам – спальным мешкам в нишах старинных стен почтенных каменных строений, возведенных во времена Тюдоров.