В палате нарастал гул, церковные азнауры выстроились в два ряда от дверей к престолу. Прислужники зажгли разноцветные лампады и вокруг возвышения — светильники на высоких подставках.

По знаку тбилели двери распахнулись, седой монах вынес на фиолетовой бархатной подушке митру — венец католикоса, за ним в черных торжественных облачениях следовали настоятели монастырей.

Осенив себя широким крестным знамением, тбилели поднял митру, увенчанную крестом на золотом глобусе. Засверкало множество алмазов, яхонтов, изумрудов, рубинов и жемчужных нитей.

Католикос, приняв митру, возложил ее на себя, Моурави преклонил колено. За ним — князья. Подняв крест, католикос возвестил:

— Мы, во Христе, католикос Картли и святые архипастыри, вырешили: по древности и достоинствам предков и прародителей возвести на престол Багратидов верного сына церкви Иверской, душой возвышенного и десницей сильного Кайхосро из достойного рода Мухран-батони. Да прославятся деяния его в вечности! — Аминь! — колоколом ударило в палате…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Димитрий продолжал горячиться:

— Камни с ума сошли! Полтора месяца, словно лягушки, не только вниз, но и наверх скачут!

Крепостные стены казались заброшенными. В опаловом мареве персидское знамя повисло бесцветным лоскутом. Молчаливо высились десять башен передней стены, а за ними вторая линия башен и укреплений.

Саакадзе оглядел мрачный Табори и, круто повернув вправо, поехал на шум падающей воды. За ним тронули коней Димитрий, Даутбек, Дато, Гиви и Эрасти.

Из сторожевых башенок, воздвигнутых Димитрием вокруг крепостной горы, выскакивали дружинники и приветствовали Моурави поднятием копий. Сотники спешили успокоить Димитрия: минувшей ночью черт не бесил охрану пляской камней.

Разъяренный поток низвергался с крутой скалы. Кони жадно прильнули к вспененной воде. Внимание Саакадзе привлекла полуразрушенная сакля по ту сторону Инжирного ущелья.

Димитрий пожал плечами: он обшарил все расселины в горах, примыкающих к цитадели. Хозяин сакли — старый пасечник — медом славится, пчелы его лакомятся цветами сада эмиров, а сам он закусывает налогами с меда.

Саакадзе предложил направиться к пасечнику: о таком эмирском меде он еще на багдадской стене мечтал.

Кони привычно взбирались по тропе, заросшей орешником и кизилом. Пряный запах жасмина и роз наполнял ущелье. Внезапно встревоженно заметался рой пчел. Из-под навеса в середине пчельника вышел сухощавый старик с красно-желтой бородой, приложил ладонь к глазам, вглядываясь в подъезжающих, и, узнав Саакадзе, суетливо закланялся, умоляя отведать меда.

Словно не заметив тревоги пасечника, Саакадзе стал расспрашивать его о темных и оранжевых пчелах, посоветовал приобрести белых мегрельских хороший дают воск. Пасечник пустился рассказывать о жизни пчел, о соперничестве маток, о пользе, какую приносят пчелы садам в дни опыления.

— Вардан Мудрый внук тебе или племянник? — неожиданно спросил Саакадзе.

— Его жена — моя дочь, батоно… — смешался пасечник.

— Богатый купец, а отца в какую скорлупу бросил, — сочувственно посетовал Саакадзе.

— Только летом живу здесь, батоно, пчел очень люблю, они безгрешные.

— Воск богу продаешь, а мед — черту?

И, уже не обращая внимания на старика, Саакадзе повернул коня к спуску. Димитрий беспокойно заерзал в седле, нащупывая рукоятку шашки:

— Ты что, Георгий? Думаешь, этот пчелиный пастух медом подмазывает Шадимана?

— Нет. Думаю — воском вощит.

Дато чуть с седла не свалился.