– Ты идешь к ним завтра на вечеринку?

– Неужто же пропущу такое?

– Тоже верно. Представь только: Гэйб и Джез закатывают рождественский прием! В жизни бы не поверил этому!

– Тепло домашнего очага, старина.

– Да что с ним случилось, черт его подери? Вот ты как специалист что думаешь?

– Раннее угасание. Слишком раннее, я бы сказал. Либо узы большой любви – выбирай, что тебе больше нравится. Результат все равно один.

– Относительно любви я все понимаю. И сам бывал влюблен – почти каждый раз, кстати. Но разве она мешает призванию? Уравнивает тебя с толпой? Гэйб дважды получил Пулитцера, а что теперь? Уже год, как я не помню ни одного фото с его подписью, которое вызвало бы мое восхищение.

– Да-а... Когда вспомнишь, какие снимки он присылал из Камбоджи в 1975 году...

– А сенсация с Патти Херст...

– Черт, а помнишь его репортаж о сдаче Сайгона коммунистами в семьдесят пятом? Когда с крыши посольства вертолетами вывозили последних морских пехотинцев?

– А резня в черном сентябре семьдесят второго на Олимпийских играх? Помнишь? Гэйба самого тогда чуть не убили...

– А помнишь его снимки из Биафры? Они тоже тянули на Пулитцера, как и репортаж о событиях в Кентском университете.

– Да, а теперь это все – история. Спорим, что в один прекрасный день Гэйб согласится снимать баронессу Ротшильд в новом маскарадном костюме! Окопался в Париже, под крылышком женщины своей мечты, а когда такое случается...

– Ладно, какого черта, любовь тоже многое может, но похоже, что это и вправду угасание... Гэйб накрутился вволю, а каждый из нас рано или поздно вынужден будет отступить.

– Только не каждый отступает. Возьми хотя бы Капу. Он приземлился на нормандской земле в день высадки союзных войск и все еще работал, пока не нарвался на мину в Таиланде, бедняга.

– Капа – это целое поколение, до Гэйба. Таких больше не делают.

– Так или эдак, но Гэйб явно отвалил от работы. Хоть с этим-то ты согласишься?

Последние слова Гэйб не расслышал, поскольку за говорившими открылась и вновь закрылась дверь, оборвав их слова. Ублюдки завистливые! Гнусные гиены! Даже личная жизнь – объект их ядовитой зависти. Их слова означают одно – надежду на то, что он проиграл. Свиньи лицемерные, мать их... Они надеются – именно надеются, а не предсказывают и не сожалеют, что одним фотожурналистом, который даст фору любому из этих жалких ремесленников и который, даже в самые худшие свои дни, был несравненно лучше их, станет меньше.

Так быстро, как только мог, Гэйб покинул пресс-клуб и побрел по Парижу, не обращая внимания на светофоры, на потоки машин, на тревожные гудки автомобильных сирен, не замечая серого города, слегка приукрасившегося перед Рождеством, не обращая внимания на нарядных детей, ленивых голубей и стайки хорошеньких девушек, не покупая цветов и не заглядывая по дороге в кафе выпить чашечку кофе, не засматриваясь на реку, медленно несущую под мостом свои воды... «Синдром новобрачного» уступил место куда более серьезному недугу – страху.

Утром в день свадьбы Джез проснулась довольно поздно. Накануне вечером отец настоял на ужине в ресторане, так что вместо привычного раннего поглощения пищи они засиделись допоздна, наслаждаясь едой и питьем. О-о, это было прекрасно, подумала Джез, лениво потягиваясь и позевывая, не торопясь выбираться из теплой постели и предвкушая особый, необычный день.

Наконец, натянув теплый халат, носки и тапочки, поскольку в декабре в Париже так же холодно, как в Финляндии, и в два раза влажнее, она бросилась на кухню, чтобы приготовить себе чашечку чая.