Изменить размер шрифта - +

Лидди прошла свои круги ада, когда оповестила о предстоящем разводе друзей и знакомых, начиная с двоюродных бабок и кончая бывшими одноклассницами. Она поверяла им свою печаль один на один, устроившись за чашкой чаю в «Эйкорн клаб» на Локэст-стрит – своего рода эквиваленте престижного «Филадельфия клаб», только для женщин.

– Когда я встретила Майка, то была так молода и неопытна, что совершила наихудшую из возможных ошибок: вышла замуж за человека, с которым у меня нет ничего общего, – признавалась она, понимая, что ее собеседницы только пожмут плечами, услышав об этом разрыве, немыслимом в городе, где «общие интересы» супругов в большинстве случаев были лишь звонким словцом. – Я думала, что он переменится, как обещал, но теперь поняла, что это невозможно, что многого в нем просто нет. Если б речь шла лишь обо мне, я бы смирилась, но по отношению к дочерям это несправедливо – лишить их культурного общения, образования, которого они заслуживают...

Она рисовала картину, на которой ее муж, при всех его личных достоинствах, представал человеком, не имеющим за душой ничего, кроме забот о скоте, никаких интересов и культурных запросов, далекий от модного в филадельфийских кругах увлечения литературой, искусством, античностью, садоводством, а то и просто гурманством, которое почти всегда считалось сферой деятельности мужей.

Каждая из собеседниц слушала ее объяснения тепло и понимающе – даже вдвойне понимающе, поскольку втайне поздравляла себя с тем, что ее подобная судьба миновала. Лидди заслуживала скорее жалости, чем отрешения от того мира, к которому принадлежала раньше и при удаче, несмотря на развод, могла бы принадлежать снова: холостяков в Филадельфии хватало.

Как все эти сочувствующие ей подруги станут теперь судачить о ней! Судачить в том особом, филадельфийском ключе, который даже и определить-то трудно: несколько негромких слов, которыми обмениваются перед собранием Совета директоров Филадельфийского музея искусств; осторожный короткий разговор в антикварной лавке на Южной 17-й улице между двумя покупательницами, оценивающими достоинства китайской фарфоровой безделушки; еще один задушевный разговор в «Бейли, Бэнк энд Биддл» в ожидании заказа на изготовление приглашений; приглушенный шепот в антракте на концерте в Музыкальной академии вечером в пятницу или же за обеденным столиком, накрытым на двоих в «Честнат-Хилл». Любая жительница города, занимающая некоторое положение в обществе, прочтет сегодняшние газеты и с презрительной усмешкой вспомнит ее объяснения.

Если Майк Килкуллен такой уж безнадежный тупица и мужлан, каким рисовала его Лидди, то как же ему удалось завоевать сердце обворожительной и неуловимой шведской кинодивы, дочери стокгольмских интеллектуалов и, как писали газеты, великой актрисы и великой красавицы? Каким образом и когда? Ясно, что Лидди лгала им. Остается предположить, что Майк настолько увлекся Сильвией Норберг, что готов был разрушить их брак и жениться на ней, жениться спустя всего лишь несколько часов после их развода.

Подойдя к зеркалу, Лидди принялась внимательно изучать себя. Тридцать один год, и сейчас она куда привлекательнее, чем прежде. Наделена теми недоступными для многих и не поддающимися имитации неуловимыми чертами, которые отличают потомков узкого круга влиятельных и богатых восточнобережных аристократов. Никаких изъянов. Вот разве что чрезмерно добродетельна. И вот, на виду у всего света, ее сбросили на свалку, унизив, как только можно унизить женщину!

Любому филадельфийцу, если он еще не знал этого, уже к вечеру станет ясно, что Лидия Генри Стэк, еще двенадцать лет назад считавшаяся звездой сезона, которая могла выбрать себе в мужья любого холостяка в городе, ныне побеждена Сильвией Норберг. «Ну да, Сильвией Норберг, кинозвездой, – станут взволнованно нашептывать мужьям все женщины. – А разве есть другая Сильвия Норберг?» «Лидди явно дурачила меня, – добавят они чуть позже.

Быстрый переход