Сейчас напротив Кати сидел грузный, тронутый сединой шестидесятилетний мужчинах с еще красивым, но усталым, словно бы измятым жизнью лицом. Он старался держаться бодро, что называется, молодцом. Но это была уже тень тени того, что когда-то было. Кате стало грустно.

Об Олеге Смирнове (хотя там, за столом, она так и не осмелилась заговорить с ним) она, порывшись в памяти, извлекла массу сведений. В последнее время, когда кинематограф наш почти умер (как печально выражался Кравченко, любивший «киношку», — «склеил ласты»), Смирнов много и весьма плодотворно работал в театре. Он покинул МХАТ, организовав собственный коммерческий театр. Назывался тот весьма претенциозно «Табакерка грез». В этой «Табакерке», как осторожно замечала газета «Культура», «царил дух новаторства». Там ставили весьма рискованные и эпатирующие эксперименты, в том числе и с классикой.

Желтая пресса порой взахлеб писала об откровенно сексуально-скандальном характере некоторых постановок Смирнова. Он одним из первых обратился к «Жюстине» маркиза де Сада. Затем прочное место в репертуаре «Табакерки» заняли «Сто дней Содома», «Тихие дни в Виши». Он ставил и «Лолиту», но потерпел неудачу.

В спектаклях этого театра, по выражению ценителей, царил «оргиастический дух абсолютной свободы и раскрепощения плоти». Смирнов каждый раз показывал что-нибудь «остренькое»: женский и мужской стриптиз, акробатический трюки в постели, исполнение мужских ролей — женщинами а женских — раскрашенными мальчиками. Он увлекался античностью. Его «Вакханки», поставленные очень откровенно, кроваво и брутально, всколыхнули Париж, когда «Табакерка» ездила туда на гастроли. Однако…

В Москве, в отличие от Парижа, к «Табакерке» было несколько иное отношение. Сейчас, сидя за одним столом Я этим человеком, Катя размышляла о том, что же это за существ во такое — актер, ставший театральным режиссером? Смирнов, запечатленный камерой в вихре гражданской войны, комиссарской тужурке, лихо косящий с мчащейся тачанке пулеметным огнем махновцев, был тем же самым человеком тем же самым исполнителем, что выходил, на сцену в «Жюстине», где он, напудренный и накрашенный, в аллонжевом парике и кружевах, играл брутального извращенца, сладостно-жестоко наказывавшего плетью голозадых, жеманных пастушек и пастушков на пасторальной лужайке.

«Какие причудливые зигзаги творческой биографии, — нм смешливо думала Катя. — Или все эти эротические причуды от возраста? Впрочем, а чем сейчас еще привлечешь внимание публики, вызовешь ажиотаж, сделаешь деньги, наконец, как не скандалом? А когда и маньяки-извращенцы публике наскучат, он возьмет да и снова поставит „Оптимистическую трагедию“.

Из газет она знала, что Смирнов год назад женился на молодой актрисе своего театра. Это, как писали газеты, была «самая шумная московская свадьба докризисного периода». У них родился ребенок. Неравные браки были по-прежнему в большой моде. Кати сожалела, что у Чебукиани Смирнов появился один. Ей бы очень хотелось взглянуть и на его жену.

С Александрой Модестовной — и это было ясно с первого взгляда — Смирнова связывала старинная дружба. Он был явно свой человек в ее доме, хорошо знал ее мужа. Имя Георгия Чебукиани — «Гоги», как называл его Смирнов, то и дело упоминалось за столом: «А помните, какой Гога предложил тост на открытии…»; «Гога никогда не взялся бы за тот госзаказ, если бы не звонок Фурцевой в мастерскую…»; «Гога любил айву, помните, как мы в Гаграх…»

С Юлией Павловной Смирнова, видимо, тоже связывало давнее знакомство.