При этой мысли у меня сводит живот. Меня пронзает боль, я комкаю в кулаках рубашку и наклоняюсь вперед, стремясь сжаться в комок. Мое сердце разбито, я чувствую это физически. Но не плачу, потому что от слез еще больнее.

В спальню я захожу с сухими глазами. За последние сутки это самое длительное время, когда я не плакала. Я толкаю дверь спальни, ожидая, что Грэм заснул. Но нет, он сидит, прислонившись к спинке кровати. На кончике носа очки для чтения, на коленях книга. Лампа на прикроватной тумбочке горит, и мы на мгновение встречаемся взглядами. Я забираюсь в кровать рядом с ним и поворачиваюсь к нему спиной. Сегодня мы слишком разбиты, чтобы продолжать спорить.

Он все читает свою книгу, а я изо всех сил пытаюсь заснуть. Но мысли не дают мне покоя. Проходит несколько минут, но простое осознание того, что он рядом со мной, мешает мне отключиться. Он, должно быть, понимает, что я не сплю. Я слышу, как он закрывает книгу и кладет на тумбочку.

– Я сегодня уволился с работы.

Я ничего не говорю в ответ. Просто смотрю на стену.

– Я знаю, ты думаешь, что я утром ушел на работу и попросту бросил тебя одну в спальне.

Он прав. Именно так я и подумала.

– Но я ушел на работу, только чтобы уволиться. Я не могу работать там, где совершил самую страшную ошибку в жизни. На следующей неделе начну искать новую работу.

Я закрываю глаза и натягиваю одеяло до подбородка. Он выключает лампу, давая понять, что не ждет от меня ответа. Поворачивается на бок, и я тихо вздыхаю. Он больше не будет работать с Андреа. Ничего он не сдался. Он пытается бороться. Он все еще верит, что наш брак может вернуться в прежнее состояние.

Мне его жаль. Что, если он ошибается?

Эти мысли мучают меня еще около часа. Грэм каким-то образом засыпает – или притворяется, что спит. Он хорошо играет свою роль.

Но я не могу уснуть. Слезы по-прежнему подступают к глазам, а боль в животе становится все сильнее и сильнее. Я встаю и принимаю аспирин, но, вернувшись в постель, начинаю сомневаться, может ли эмоциональное потрясение действительно причинять физическую боль. Что-то здесь не так. Это не должно быть так больно.

Я чувствую острую боль. Глубокую боль. Такую сильную, что я переворачиваюсь на бок, сжимаю в кулаках одеяло и подтягиваю ноги к животу. И тут я это чувствую. Что-то скользкое, мокрое по всей простыне.

– Грэм. – Я пытаюсь дотянуться до него, но он уже поворачивается, чтобы включить свет. Снова приступ боли, такой сильный, что у меня перехватывает дыхание.

– Квинн?

Его рука лежит у меня на плече. Он откидывает одеяло.

Не знаю, что он там увидел, но он вскакивает с кровати, загорается свет, он поднимает меня, говорит, что все будет хорошо, несет меня куда-то, мы в машине, он гонит с бешеной скоростью, я вся в поту. Смотрю вниз: я вся в крови.

– Грэм.

Я в ужасе, он берет меня за руку, сжимает ее и говорит: «Все в порядке, Квинн. Все почти закончилось. Все почти закончилось».

Все, что происходит после этого, происходит одновременно.

Передо мной какие-то обрывки реальности. Флуоресцентная лампа над головой. Рука Грэма обхватывает мою. Слова, которых я не хочу слышать: «выкидыш», «кровотечение» и «операция».

Слова, которые Грэм говорит в трубку, вероятно, своей матери, не отпуская моей руки. Он говорит шепотом, наверное, думает, что я сплю. Часть моего сознания действительно спит, но по большей части я бодрствую. Я знаю, он говорит не о том, что будет. Все уже было. Мне не собираются делать операцию. Мне ее уже сделали.

Грэм заканчивает разговор. Его губы касаются моего лба, и он шепчет мое имя. «Квинн?» Я открываю глаза, чтобы встретиться с ним взглядом. Его глаза покраснели, а между бровями залегла глубокая морщина, которой я никогда раньше не замечала.