– Что вы, у вас огромный особняк, – с придыханием произнесла Аня, – я в таких не бывала. Смотрите, сколько народу здесь уместилось! Вы супервнимательный хозяин!

– Спасибо на добром слове, но спальни для гостей крохотные, в них всего по десять метров, – уточнил Мануйлов.

– Зато при каждой свой санузел, – продолжала восторгаться Анна. – Наверное, у вас часто остаются друзья?

– Нет, я веду почти затворнический образ жизни, – возразил Сергей Павлович. – Что‑то случилось? У вас вид взволнованный. По какой причине вы хотели поговорить со мной наедине?

– А нас тут никто не услышит? – спросила Хачикян.

– С обеих сторон библиотеки нежилые помещения, – повторил хозяин, – говорите спокойно.

– Понимаете… Ох, не знаю, как начать! Но… те фото на комоде… Вы еще сказали, что они единственные из семейных, – пролепетала Аня.

– Верно. Когда меня из московского детдома отправили в самостоятельное плавание, директор Алла Викентьевна отдала мне эти снимки и сообщила: «Они лежали в твоем деле, снабженные пояснением, что эти мужчина и женщина являются родителями то ли твоего отца, то ли матери. Имен на карточках не было». Я попытался выяснить правду, но деревня, где жили мои родители, находилась в немецкой оккупации. Фашисты пробыли в Подмосковье недолго, однако успели натворить черных дел. В частности, сожгли многие архивы. Никаких сведений о родственниках мне найти не удалось.

– И вы о них совсем‑совсем ничего не знаете? – переспросила Аня.

– Именно так, – подтвердил Мануйлов.

– Ни имен, ни отчеств? – не успокаивалась Хачикян.

– Увы, это так, – горько вздохнул Сергей Павлович. – Одна надежда, что кто‑нибудь из гостей, приезжающих ко мне, узнает этих людей, поэтому снимки и выставлены на виду. Хотя эта надежда тает с каждым годом.

– Вы воспитывались в детдоме на Радужной? – вдруг спросила Анна.

– Да. Откуда вы знаете? – удивился Мануйлов. – Его давно нет. Сначала здание снесли, чтобы построить ужасную блочную башню с убогими квартирами, затем и этот образчик социалистической архитектуры смели с карты Москвы, нынче там большой торговый центр.

– Вот так финт! – зачастила Хачикян. – В детдоме работала директором моя бабушка, ее звали Алла Викентьевна. Замечательная женщина!

– Да, Алла Викентьевна Мурова была не самым плохим человеком из встреченных мною, – после небольшой паузы ответил владелец усадьбы. – Я сменил несколько интернатов, поскольку отличался свободолюбивым характером и не хотел подчиняться правилам, но учился на одни пятерки. На Радужную я попал в четырнадцать лет, по детдомовским меркам, совсем взрослым. До этого об меня, так сказать, обломали зубы несколько заведующих детскими учебными заведениями, все мужчины. Я набрался опыта в борьбе с ними, понял, что отличные отметки – мой щит. Несколько раз обозленные мужики пытались сбагрить непокорного воспитанника в коррекционное заведение, хотели объявить меня имбицилом, но все их потуги разбивались о классный журнал, где по любому предмету, даже по труду и рисованию, у меня были сплошные пятерки.