В тот вечер я ложился спать в смятении, перед мысленным взором все время возникала Мег. Метался. Без конца поправлял подушку. В конце концов лег на бок, скрючился, а подушку обхватил и сунул между ног. Какое-то тревожное томление разлилось по всему телу, по рукам и ногам, вплоть до кончиков пальцев. Вдруг разозлился. И тут же ощутил жалость к себе. В доме ни звука. Отца дома не было. Мать сидела в гостиной, читала. Светофор с угла улицы освещал своими отблесками потолок. Слышался постоянный шум транспорта. Ощущение реальности исчезло. На окнах были новые жалюзийные шторы, которыми мать очень гордилась, но как их не регулируй, яркий свет с Магистрали все-таки проникал.

Однако постепенно до меня дошло, что теперь у меня появилась личная жизнь. Никто из моих домашних не виделся с Мег и Нормой, только я один. Это мне нравилось. Жизнь в новом месте придавала мне независимости. Я обрел свободу передвижения. После школы я уже не бежал сразу домой. А с Мег мог видеться, никого об этом даже не оповещая. Семья у них была не обычная. Отца не было. Это обстоятельство пробуждало во мне некую дополнительную игривость. В чреслах вскипало покровительственное чувство. Все это было моей тайной и необычайно волнующей жизнью. Норма совсем не походила на других знакомых мне матерей, включая мою собственную. В ней была какая-то беззаботность духа, которая открывалась мне в том, как она легонько, пальчиками, касалась своих волос или взглядывала на себя в зеркало в гостиной над диваном. В моем сознании она не связывалась с подавлением и властью. Однажды, когда у нее был выходной, она уселась играть со мной и с Мег в какую-то настольную игру. Я принялся читать правила, как это всегда делал Дональд.

— Да ну тебя, — сказала Норма. — Давай просто играть.

Я не мог представить себе, чтобы моя мать сидела со мной и с Мег на полу и играла бы с нами в наши игры. Может, подобные вещи и заставляли мою мать ее недолюбливать? И мать и дочь, обе стали на пол коленками, а потом сели на свои ноги, как это водится у девчонок. Разница только в том, что на Норме был халат, полы которого разъехались и обнажили бедра, показавшиеся мне очень белыми и мягкими; она то и дело стягивала полы халата вместе, но они снова разъезжались, и я замечал это. Потом она заметила, что я замечаю, улыбнулась и взъерошила мне волосы.

С этой новой свободой пришло и ощущение уверенности в себе. Я читал куда больше, чем прежде, — три или четыре книги в неделю: рассказы про моряков и про мальчишек, приключенческие романы и книжки про спорт; я начал ощущать недовольство, когда приходилось ждать, пока кто-нибудь из взрослых, чаще всего мать, выберет время, чтобы сходить со мной в библиотеку. Библиотека была в Восточном Бронксе, на авеню Вашингтона. Довольно далеко. Я испросил разрешение ходить туда сам и получил его. После первого же или второго раза страх потеряться у меня исчез. Я стал ходить туда каждую неделю в воскресенье с утра. Был май, погода стояла теплая, и я ходил туда и обратно по весеннему солнышку, держа в каждой руке две или три книжки. В одном или двух местах я нашел, как слегка спрямить путь, поворачивая к востоку по 176-й улице мимо дома престарелых, которые сидели в качалках на веранде и наблюдали за мной, потом сбегал по крутому спуску до того места, где с оживленной и полной машин Тремонт-авеню сливалась Вебстер-авеню — как раз около территории глазной больницы. Вебстер-авеню с ее трамваями и брусчаткой бельгийского квартала огибала подножие холма. Переход через нее у слияния с Тремонт-авеню был небезопасен: посередине трамвайные рельсы, заворачивают, ответвляются, через них с лязгом катят грузовики — в общем, надо глядеть в оба.