— Мы можем идти на Выставку! — закричал я прямо из дверей. — Всей семьей! Бесплатно!

Но отец отстраняюще приподнял руку. Он читал матери вслух мое сочинение.

— «Он выезжает на природу и запросто пьет сырое молоко. Так же и в городе шагает он по холмам и ущельям улиц. Если он еврей, он так и говорит…»

В устах отца это звучало еще лучше. Он читал с чувством. Лучше, чем прочитал бы я. Меня поразило, что он счел все это стоящим прочтения вслух. В конце он читал уже чуть ли не шепотом.

— «Знает цену доллару. Смерть его не страшит».

И мать, и отец сидели молча. Только смотрели друг на друга. Я заметил, что мать плачет.

— Мам, что с тобой, — сказал я и почувствовал, как наружу лезет все та же застарелая и презренная моя слабость: слезы по малейшему поводу. Мать покачала головой и подняла к глазам край фартука.

— Ничего, нормально, — сказал отец. — Она гордится тобой, вот и все. Иди сюда.

Я подошел к нему, а он распахнул мне объятия, притянул меня к себе и так держал. Мне это было неловко, но я не противился. Отпустив меня, он встал, поискал в карманах носовой платок и высморкался.

Мне по-прежнему не нравилось смотреть, как мать плачет.

— Ну ладно тебе, мам, — сказал я. — У нас же теперь бесплатные билеты!

Сквозь слезы она засмеялась. Отец сказал:

— Ты не расстраивайся, что не получил первую премию, Эдгар. Просто ты не типичный американский мальчик, в этом все дело. — Он прочистил горло. — Давайте праздновать! Не слышу восторгов. Ну-ка, давайте вечером куда-нибудь сходим.

— Но он же спать тогда поздно ляжет, — засомневалась мать.

— Пойдем в кафе Крама, — предложил отец.

— Ему же завтра в школу, — еще сопротивлялась мать.

— Роуз, — сказал отец, — наш парень сделал кое-что из ряда вон. Пошли, брось дурака валять, одевайся. Еще совсем рано.

Мать довольно легко сдалась — ей ведь и самой хотелось. Так что через каких-нибудь несколько минут мы уже шли по Магистрали — мать, отец и я. Он шел в середине. Руку матери он держал в своей, а по другую сторону его держал за руку я. Они очень хорошо смотрелись вместе. На ней было летнее платье в цветочек, жакетка и элегантная шляпка с загнутым на одной стороне полем, а на отце двубортный серый костюм и лихо заломленное соломенное канотье. Я надел чистую рубашку с галстуком и помыл лицо.

— Между прочим, мы шикарно смотримся! — сказал я.

Мы все были ужасно довольны. Кафе Крама было невдалеке, у Фордэм-роуд. Там изобретали лучшее мороженое и лимонады в Бронксе. А может, и в мире. Вечер исходил ароматами, солнце уже село, но небо сохраняло еще синеву. На Магистрали царило предвечернее оживление — машины, гуляющий народ. Деревья на разделительной полосе посреди мостовой еще ярко зеленели. На улице включили фонари, и некоторые автомобили ехали с включенными подфарниками, но пробегающие по небу облака еще подсвечивало солнце. В хорошем настроении отец всегда вышагивал, поводя плечами и почти пританцовывая; так он шел и сейчас. Голова у него подпрыгивала.

— Плечи назад, — говорил он мне, — выше нос, взгляд вперед! Вот так.