Марино: А еще ваша жена играла на скрипке.

Петерсен: Да.

Марино: Она когда-нибудь участвовала в концертах? А может, она играла в оркестре?

Петерсен: Не знаю, разве что когда в школе училась. Я же говорю, у нее совершенно не было времени.

Марино: Вот вы заняты в спектакле. А ваша жена любила театр? Как она относилась к вашему увлечению?

Петерсен: Лори обожала театр. Меня это сразу в ней подкупило, еще когда мы только познакомились. Мы ушли с вечеринки, ну, с той самой, и несколько часов бродили по улицам. Я стал ей рассказывать, что хожу на курсы актерского мастерства, и сразу понял, что она разбирается в театральном искусстве. Мы разговорились о театре. Я тогда был занят в пьесе Ибсена, и беседа у нас сама собой перешла на такие материи, как реальность и иллюзия, благородство и подлость, личность и общество. В творчестве Ибсена, если вам это о чем-нибудь говорит, одна из ведущих тем – отчуждение от родных, от дома. Ее-то мы и обсуждали. И вот тут Лори меня удивила. Никогда не забуду, как она со смехом сказала: "Вы, люди искусства, думаете, будто только вы одни и разбираетесь в этих высоких материях. А ведь все остальные тоже чувствуют опустошенность, тоже бывают одиноки. Только мы, простые смертные, не умеем выразить своих ощущений. Потому и страдаем. Причем я уверена, что все люди чувствуют примерно одно и то же – независимо от национальности, социального положения и тому подобного". Мы заспорили – по-дружески заспорили, ни о какой ссоре и речи не шло. Я не соглашался с Лори. Я говорил, что есть люди с более тонкой душевной организацией, что есть чувства, недоступные большинству, и вообще у каждого своя система чувств. Вот поэтому-то каждый человек в душе одинок...

Марино: Вы действительно так считаете?

Петерсен: Я так воспринимаю мир. Я не всегда разделяю чувства другого, но я всегда могу понять эти чувства. Меня ничем не удивишь – ведь я изучал литературу, актерское мастерство и чего только не начитался и не насмотрелся! Влезать в чужую шкуру – моя профессия. Чтобы сыграть роль, я должен научиться чувствовать, как мой персонаж – только тогда поступки этого персонажа в моем исполнении будут казаться естественными. Но конечно, я не вселяюсь в своих персонажей, и если я что-то и проповедую со сцены, совсем не обязательно разделяю эти убеждения. Мне кажется, я потому считаю себя не таким, как все, что хочу все испытать в жизни, весь спектр человеческих эмоций, понять каждого человека, побывать на месте каждого человека.

Марино: А чувства человека, который сделал такое с вашей женой, вы тоже можете понять?

Молчание.

Петерсен (едва слышно): Господи, нет, конечно.

Марино: А вы в этом уверены?

Петерсен: Уверен. Уверен, что не могу понять. И не хочу!

Марино: Мэтт, я отдаю себе отчет, что вам страшно об этом думать. Но попытайтесь. Представьте, что репетируете роль маньяка-убийцы. Каким он должен быть?

Петерсен: Не знаю! Я не хочу играть такого отморозка! (Тут голос Мэтта сорвался, и внезапно ярость, видимо, давно уже накопившаяся у него на Марино, вырвалась наружу.) Не понимаю, зачем вы меня об этом спрашиваете! Чертовы копы! Это вы должны вычислить убийцу, вы, а не я!

И он замолчал.

Пленка продолжала мотаться, но ничего, кроме кашля Марино и скрипа стульев, не было слышно.

Марино: Беккер, у вас, случайно, нет запасной кассеты?

Петерсен (явно сквозь слезы): У меня есть кассеты, но они в спальне.

Марино (холодно): Вы очень нас обяжете.

* * *

Через двадцать минут Мэтт Петерсен стал рассказывать о том, как обнаружил тело своей жены.

Это был кошмар. Голос заполнил кабинет, и мое воображение, не сдерживаемое видом соответствующего антуража, разбушевалось не на шутку.