Со стола убираем под новости. Он заваривает растворимый кофе, разбавляет молоком. Ставит чашку и мне, трет глаза. Плечи пловца, а бедра девчачьи. И усы. Косит под Волонте у Серджо Леоне, а выходит Д’Алема[2]. Выпив таблетки от сердца, вдруг тянется к колоде для брисколы[3], лежащей в плетеной корзинке.

– Давай сыграем.

Я пью кофе.

– Играем или нет? – он отхаркивается, прочищая горло.

– Мне поработать надо.

– Всего партеечку, – и начинает тасовать. Потом надевает очки, закуривает. Мне сдает три карты.

Брать не спешу. Гляжу на него, он – на меня.

– Партеечку – и хватит, Сандро.

Играем. На третьем ходе бубновая тройка бьет моего бубнового короля, и уголки его губ ползут в стороны, как у лягушонка. Ухмыляется:

– Вечер обещает быть нескучным!

– А обычно, значит, скука смертная?

Он давит окурок в пепельнице.

– Вчера давали Скорсезе – «Славных парней». Помнишь сцену, где официант с забинтованной ногой, а Пеши[4] в него стреляет, – взяв карту, он сует ее к тем, что держит в руке. – А ты, ты чем по вечерам занят?

Я тоже беру карту, кончики пальцев совсем сухие.

– Работаю, гуляю. Как-то так.

– Джулию еще вспоминаешь?

Бью его пикового коня тройкой.

Специалист по электронике и телекоммуникациям, кондуктор в туристических автобусах, курсирующих вдоль побережья, железнодорожник, бармен, программист на железной дороге. Одно только он не желал писать в удостоверении личности: танцор.

Закончив партию, выходим на террасу, я тоже закуриваю. И тут же предлагаю другую игру: где выберешь оказаться, имей ты на миллион евро больше и будь на пятьдесят лет моложе?

Он сует сигарету в горшок с геранью и принюхивается: по Ина Каза тянет рекой. Отвечает не раздумывая:

– Снова с папой в поле поработать. И на танцульки в Милано Мариттима с твоей мамой.

Но видно, что мысленно он уже мотыжит дерн вместе с отцом: надо успеть, пока тот жив.

– А ты?

– Мне пятьдесят так просто не сбросить.

– Ну, двадцать пять.

Понимаю, что в свои пятнадцать возвращаться не хочу. Рожа в веснушках, к тому же тюфякам вроде меня в Римини спуску не дают.

– Мне бы в Лондон, квартирку на последнем этаже да за прохожими на улице подглядывать.

– А миллион?

– Квартирку на последнем этаже.

Он прищуривается, взгляд задумчивый. Потом выкашливает дым и заявляет: мол, есть в этих правилах одна заковыка:

– Кой смысл спрашивать, что бы я полвека назад купил на миллион евро, а в тех деньгах – порядка двух миллиардов лир? Лучше так: где ты хотел бы оказаться, сбросив полсотни лет, и что прикупил бы на нынешний миллион.

– Ну и?

Он, не ответив, перегибается через перила, разглядывает копошащихся внизу дроздов. В Ина Каза уже лето, на балконах гам, по дворам вопит ребятня. А он все молчит, курит, стоя ко мне спиной. Всегда отворачивается, когда хочет побыть один.

– Лучше подумай о миллионе, который нужно потратить прямо сейчас. – Я хлопаю его промеж лопаток и ухожу в комнату.

Включаю компьютер, рядом на столе лампа на длинной ножке, пачка старых квитанций, коробка с авторучкой, подаренной еще на окончание университета. Вскрываю упаковку и, записав в ежедневник «позвонить в банк по поводу кредита», приступаю к работе.

Через сорок минут «пятерка», взревев, уезжает.

Он поснимал со стен ее картины. Но вечерние платья пока здесь.