Мануйлов закидывает ногу на ногу, глядит на меня исподлобья и бурчит, что не надо притворяться дурой и объяснять ему прописные истины.

Я пожимаю плечами и не понимаю, больно мне или нет. Вроде что-то ноет, как старые шрамы на непогоду, но не тянет даже на тень былых страданий.

– Ты где вообще живешь? В хрустальном замке?

– Как сам видишь, нет.

– Так какого черта выделываешься, как вошь на гребешке? Можно подумать, ты ни разу не мухлевала с результатами!

– Ни разу.

– Да ладно! – Он смеется, раздельно выговаривая каждое «ха», будто выбивает азбуку Морзе, – никогда в это не поверю.

– Дело твое.

– Ты вообще понимаешь, какие это люди и что они с нами сделают, если мы не пойдем им навстречу?

Я смеюсь:

– Да? И как, интересно, они собираются сделать мою жизнь еще хуже, чем сейчас? Лично мне такой способ неведом.

– Будешь дальше выделываться, так немедленно узнаешь.

– Слушай, дорогой, – говорю я, – ты так хорошо по мне проехался, что уверяю тебя – даже если меня расстреляют, будет только лучше.

Мануйлов морщится:

– Знаешь что, Иннуля, не надо песен! Мы оба знаем, кто из нас виноват.

Пожимаю плечами. Видимо, имеюсь в виду я, что ж, ничего нового. Одинокие люди всегда сами во всем виноваты. Мой гость шарит по карманам и, не спросясь, закуривает. Я молча смотрю, как он привычным, машинальным жестом подвигает к себе хрустальную пепельницу. Да, она стоит там же, где и шесть лет назад, я не выкинула ее и не разбила, хотя сама не курю. Он закидывает ногу на ногу, стул под ним тоскливо скрипит. Потяжелел седок, заматерел…

– Сейчас не время сводить старые счеты, – бросает Мануйлов между затяжками, – и от твоего ослиного упрямства пострадаешь, кстати, прежде всего ты.

– Спасибо за заботу, но не волнуйся обо мне. Я привыкла к неприятностям.

– Значит, нет?

– Нет.

Мануйлов с силой тушит сигарету в моей пепельнице и встает. Глаза белеют, лицо искажается. Он гневлив, я помню.

Он подходит близко, как для поцелуя, и смотрит сверху вниз.

– Значит, так! Завтра ты пойдешь на работу и напишешь то, что тебе говорят, – шипит он.

Я смотрю, как в уголках его рта мелко пузырится слюна, и думаю, что нужно обещать все что угодно лишь бы только он ушел, но какой-то черт толкает меня под руку, и я говорю, что фальсифицировать заключение не стану.

– Да что ты о себе возомнила, корова! – орет Мануйлов. – Ты никто и звать тебя никак. Завтра передадим другому эксперту, а тебя пинком под зад.

Я делаю вид, что смеюсь:

– Простите, а у нас разве вернули крепостное право?

– Для таких как ты и не отменяли его, уж не сомневайся. Три опоздания, и полетишь по статье, а мы еще тебя дерьмецом польем так, что никуда в приличное место на работу не возьмут.

Мануйлов успокаивается, снова опускается на стул и закуривает новую сигарету.

– Вывела меня, дура!

– Тебя сюда никто не звал.

Обида легонько колет мелкими иголочками, как бывает, когда восстанавливается кровоток в замерзших руках или ногах, но я знаю, что поддаваться ей нельзя. Не дай бог выйти из равновесия, встретиться лицом к лицу с собой и понять, как чудовищно ты изуродовала своими собственными руками свою собственную единственную и неповторимую жизнь. Если осознать, что с тобой на самом деле происходит, то рухнешь в бездну, на дне которой или самоубийство, или беспросветный алкоголизм, что по большому счету тот же суицид, только растянутый во времени.