Мне трудно объяснить сегодня, что я тогда испытывал, в мозгу метались разные мысли, все появлялись разом, одновременно думалось о многом, а рассказывать — располагай их, пожалуйста, одну за другой, иначе сам запутаешься — и получается не так, как было. Так вот, главной, наверно, была такая: команды у тебя ровно сто человек, и все эти люди не отсиживаются, а работают, как черти, где им сейчас приказано работать, и каждый верит, что спасение их — в твоих надежных руках, ты обязательно все сделаешь для их спасения, так они верят, а вот сделал ли ты для их спасения, что мог, это неясно. Капитан на судне второй после бога, почему-то думал я, знаете, привяжется иногда какая-нибудь мысль, ни за что ее не выгонишь из головы, пока сама не уберется, капитан второй после бога, все думал я, а бога, естественно, нет, так кто же ты тогда на судне? А что я могу сделать, спрашивал я себя, нет, ты скажи, что я могу сделать, и бог, случалось, опростоволосивался, а я все-таки не бог, только капитан. И так эти дурацкие не к месту мысли толкались во мне, что я растерялся, стою и не знаю, куда кинуться, что предпринять. Вася Поморный признавался потом: «Смотреть на вас, Виктор Николаевич, было страшно, глаза пронзительные, каменное спокойствие на лице, хотелось мне, честно говоря, не то материться, не то кричать, а вы стоите рядом, приходилось сдерживаться», — так ему со стороны рисовалось мое состояние.

Две лишь команды я отдал тогда — экипажу быть готовым в любую минуту покинуть судно и послал, наконец, в эфир «SOS». Боцман со своими ребятами уже дежурил поблизости от шлюпок, чтоб по необходимости мигом отдать их за борт, все натянули спасательные нагрудники, только я да механики были без них. В машинное отделение я больше не спускался, но могу себе представить, что там происходило. Не записывайте, словами этого все равно не расскажешь, я потом спрашивал стармеха, он лишь рукой махал — ладно, не приставай, одно, мол, скажу, в аду будет легче, ни один грешник не вынесет хотя бы четверть вечности такого адского труда и усилии.

Я зашел в радиорубку, там первый помощник Веретенников успокаивал радиста Петю, хорошенького паренька лет двадцати, у того совсем разошлись нервы: работает ключом, работать он не бросил, а по лицу потоком льются слезы. «Ладно, — говорит ему Веретенников, — нагрудники у нас отличные, море тоже не так чтобы очень холодное, продержимся до помощи, чудак, даже если шлюпки разобьет, ну, перестань, чудак». Нагрудник на Пете закреплен, а свой помполит держит в руке.

Радист увидел меня, вскочил, хватает за руки, рыдает в голос, чуть лишь не вопит в ужасе: «Спасите! Спасите!» Веретенников, мой первый помощник, душевнейший человек, старый партиец, пришел к нам с завода, по-береговому он умел отлично, а в морской специфике разбирался слабовато, и, вижу, разговор его с радистом для штилевой погоды еще подошел бы, а в ураган не годится.

— Прекратите рев на работе, иначе немедленно отстраню должности, Котлов, — говорю радисту поледенев, — Сообщите, какие передачи в эфире.

— Англичане запрашивают, не нужна ли помощь для спасения судна? — говорит радист, вытирая рукой лицо. Выговор мой подействовал, голос его нетверд, но уже без плача. — «Янтарь» на подходе. Что передать англичанам, Виктор Николаевич?

— Передайте, товарищ Котлов, что в помощи англичан для спасения судна не нуждаемся, справимся сами.