|
В конце девятнадцатого – начале двадцатого века они ожесточенно соперничали из-за малоквалифицированной работы. И те и другие благодаря своей католической вере подвергались дискриминации как на родине, так и в Америке. Но ирландцы намного превосходили французов числом и имели колоссальное преимущество в виде английского языка – весьма, правда, своеобразного! Кроме того, ирландцы проявили незаурядные политические способности, что позволило им добиться главенствующего положения в церковных и административных кругах. Мы же были от природы замкнуты, совсем не подкованы политически и понятия не имели о том, что янки называют «духом коллективизма», ибо для нас на первом месте всегда стояла семья. Наши обычаи, наш французский язык стали для наших собратьев по вере буквально костью в горле. И под эгидой царившего в те времена антикатолицизма хитрозадые ирландские епископы стремились столкнуть упрямых канюков в общий национальный котел. Они каленым железом истребляли церковно-приходские школы, где преподавание велось на французском языке, утверждая, что мы обязаны воспитываться наравне со всеми американцами, как это делают другие этнические группы.
Ассимиляция, смешанны браки – и вся метапсихическая активность растворилась бы в них без следа и без нашего ведома. Но от великого предначертания так просто не отмахнешься. Французские канадцы сопротивлялись с тем же упорством, какое в свое время доставило немало хлопот их британским соотечественникам. Подрывные действия ирландского духовенства заставили нас еще упорнее цепляться за наше наследие. И церковная иерархия сдалась, пошла на спасительный компромисс. Мы сохранили свои приходы, свои школы и свой язык. По большей части франко-канадцы женились на соплеменницах, увеличивая свою гомозиготность, накапливая замечательные гены, поставившие нас в авангарде грандиозного эволюционного скачка человечества. Канюки Новой Англии так и не ассимилировались, пока Вторая мировая война не разрушила прежние общественные структуры. Лишь в послевоенные годы наш этнос растаял почти безболезненно. Однако он просуществовал достаточно долго, чтобы породить Дона, меня… и других, о чьем существовании мы в раннем детстве и не подозревали.
4
Южный Бостон, Массачусетс, Земля 2 августа 1953 года Он шел домой после утренней службы в церкви Пресвятой Девы и тащил с собой пачку воскресных газет и продукты (отец вдруг вспомнил, что в доме шаром покати). Внезапно им овладело уже знакомое тревожное чувство, но он попытался разуверить себя: «Нет! Я не дома, не с ней! Быть этого не может!» Не может, а есть. Во рту скопилась горькая слюна, ноги подкашивались, мозг пронзала боль, разделенная с умирающей, которая наверняка утянет его за собой, если он от нее не отступится. Здесь, под жгучим солнцем, за шесть кварталов от дома, он вне опасности. Как она дотянется сюда со своей назойливой болью? Слишком далеко… Иное дело в темной и затхлой комнате, где одна свеча в лампаде синего стекла горела перед ликом Богоматери Скорбящей (обнаженное розовое сердце пронзают семь мечей), а другая вместе с четками была зажата в костлявых пальцах. Ум ее взывал к нему: О чуде молю, Кир, о чуде, это испытание Он посылает всем, кого любит, страдай, молись истово, не помолишься – Он не внемлет, не дарует чуда… Чужая агония передалась ему в полной мере, когда он свернул на улицу Д. Несмотря на ранний час, когда большинство сограждан либо нежатся в самом сладком сне, либо считают минуты до окончания мессы («Скорей бы открылись таверны!», «Скорей бы погонять мяч на пустыре!»), мостовая была забита машинами, но на заплеванном тротуаре он не увидел никого, кто взывал бы к нему, испытывая боль… Ни души. Только издыхающий пес. Вон он, в сточной канаве, перед химчисткой и пошивочной мастерской Макналти. |
