— Привет, — сказал я. — Джим?

— Джефф.

— Добро пожаловать, Джефф. — Я вскинул бровь, желая продемонстрировать всю степень моего восхищения его поступком: что ни говори, но надо было обладать известной долей храбрости, чтобы забраться ко мне в дом. — Что смотрим?

— Новости. Из Болгарии.

По экрану бежала мелкая рябь и прыгали красноватые полосы. У диктора была пышная прическа, похожая на соболиную шапку, и модный пиджак канареечного цвета. Судя по дате в углу кадpa, новости были трехдневной давности, но при выключенном звуке это не имело никакого значения. Опустившись на диван рядом с Джеффом, я минут пять бессмысленно пялился на цветную картинку.

— Ну, — сказал я, поднимаясь на ноги, — спокойной ночи.

— Пока, — бросил Джефф, не отрываясь от экрана телевизора.

Я спустился вниз. В комнате Ханны полыхал верхний свет. Она спала в окружении раскиданных по кровати листов рукописи. На ней была белая ночная рубашка с кружевной оборкой возле ворота. Из-под одеяла торчали босые ступни Ханны — толстые, широкие, с длинными кривыми ногтями. Я сел на край кровати, оперся локтями о колени и печально свесил голову. С этого ракурса мне был хорошо виден мотылек, лежащий у меня в нагрудном кармане рубашки. Я выудил его из кармана и стал разглядывать обглоданные крылышки мотылька.

— Что у тебя в руке? — спросила Ханна.

Я вздрогнул. Она смотрела на меня из-под полуопущенных век. Я разжал ладонь, показывая ей облитый воском трупик.

— Ничего. Просто мотылек.

— Я читала, — пробормотала она заплетающимся языком, — и заснула.

Я усмехнулся:

— Много прочитала?

Веки Ханны дрогнули и закрылись. Я бросил взгляд на часы — половина пятого утра. Я собрал разбросанные листы рукописи и сложил на тумбочке возле кровати. Постель Ханны была в беспорядке: простыня сбилась, одеяло перекрутилось, словно его пытались отжать в стиральной машине.

Я расправил простыню и встряхнул тонкое шелковое одеяло, оно вздулось бугром и медленно опустилось на Ханну, как купол парашюта. Я аккуратно накрыл ее босые ступни, поцеловал Ханну в щеку и пожелал ей спокойной ночи. Затем погасил свет и вернулся в кабинет. Джефф тоже уснул, положив ноги в носках на подлокотник дивана. Его ботинки валялись на полу возле телевизора. Я выключил телевизор, сел за стол и придвинул к себе пишущую машинку.

В девять утра, когда я все еще работал, а Джефф мирно спал на диване, явился полицейский, чтобы забрать Джеймса Лира.

Бледно-розовый Крабтри сидел на развороченной постели, подложив под спину две большие пуховые подушки и одну маленькую диванную подушечку. Из одежды на нем были только трусы в тонкую голубую полоску. Лучи утреннего солнца освещали его обнаженное тело, покрытое светлыми волосами — я не помнил, чтобы у него были такие светлые волосы, — создавая вокруг плеч, бедер и лодыжек золотистую ауру. Крабтри читал «Парад любви». Одной рукой он придерживал лежащую на коленях рукопись, другой нежно гладил голову своего друга. Голова была единственной видимой частью Джеймса Лира, все остальное тело лишь угадывалось под скомканными простынями. Выглядывающая из-под одеяла прядь волос была удивительно похожа на клок черной шерсти Доктора Ди. Брюки и рубашки, застывшие в причудливых позах, валялись на полу возле кровати. Витающий в комнате влажный запах осенних листьев напомнил мне запах кожаных рабочих перчаток, школьной раздевалки и старой брезентовой палатки.