— Сашка?.. Турецкий?..

— Ну конечно же! С юрфака! Ты с матерью на Васильевском жил, а я в общаге... Мы еще абитуриентами познакомились — вместе тряслись, как цуцики — списков ждали: прошли или нет. Я тебе сказал: дай закурить. Ты дал. «Аврору», как сейчас помню. Тогда я первый раз в жизни закурил. И с тех пор не могу бросить, раз сто пытался... А когда увидели себя в списках, пошли в зеркалку на Невском — помнишь, в подвальчике? — и надрались шампанского с коньяком. Я скопытился, ты меня к себе домой привез. Как вез — ничего не помню. Утром я начал перед твоей матушкой извиняться, что такой пьяный был. А она говорит: «Ничего страшного, Саша. Из всех пьяных, кого я видела, вы были самый милый!» Ну?

Никитин покачал головой.

— Не помню. Турецкий... с юрфака... я же на геологическом был...

— Сейчас вспомнишь! — радостно пообещал Турецкий и даже прищелкнул пальцами от удачной мысли. — Есть вещи, которые не забываются! С кем ты из-за Милочки Полторак дрался на втором курсе?

— Из-за какой Милочки?

— Здрасте! Милка! С филфака! Ножки, фигурка, зеленые глаза, золотые волосы...

— И я с тобой из-за нее дрался?

— Ну да! Конечно, со мной!

— И... чем это кончилось?

— Ну, как тебе сказать... Ладно, дело прошлое. Ты мне, конечно, больше навешал. Ты все-таки постарше был. И покрепче. Геолог — в форме был. А я...

— И кому она досталась?

— Милочка? — Турецкий задумался. — А знаешь, не помню, — признался он и захохотал. — Не помню! А? Дрались — помню. С кем — помню. А кому она... Тебе, наверное. Потому что если бы мне — наверняка запомнил бы.

— И не мне, — сказал Никитин. — Потому что тоже запомнил бы.

— Но драку-то вспомнил?

— Конечно, вспомнил. И мы с тобой после этого...

— Как ни странно! — подтвердил Турецкий. — Подружиться не подружились, но как-то чаще встречаться стали. И душевнее. А знаешь почему?

— Почему?

— Потому что у нас уже было общее прошлое.

— Хорошая мысль, — оценил Никитин. — Если бы я был писателем, обязательно использовал бы.

Турецкий отмахнулся.

— Во-первых, я эту мысль у кого-то спер. А во-вторых — сам уже раз пять использовал. В очеркишках.

— А ты что, писатель?

— Куда мне! Газетчик.

— Но ведь ты сказал, что учился на юрфаке...

Никитин внимательно посмотрел на Турецкого.

— А ведь ты меня, Гарик, не вспомнил, — с грустью заключил Турецкий. — Ну конечно, куда мне. Ты был гордость и надежда университета, будущий Отто Юльевич Шмидт. А я — так, массовка. Один из. Жорку-то Крутицкого хоть помнишь?

— Конечно, помню.

— А Славку Старкова?

— Еще бы.

— А Эдика Додина?

— Эдика?

— Ну поэт. С бородой, как у Карла Маркса, — подсказал Турецкий. — Короткие стихи писал. Не слишком приличные, но смешные. «Говорила клизма клизме: не ханжа я вовсе, но, кроме жопы, в организме я не вижу ничего».

Никитин засмеялся. Хорошо он смеялся. Открыто. Доверительно. Располагающе к себе. Если бы не этот волчий холодок на самом дне его смеха. Не знать, то и не почувствуешь. Но Турец-кий-то знал. И почувствовал. Но тут же приказал себе забыть об этом. И забыл.

— Теперь вспомнил, — сказал Никитин. — У него еще было: «Не стесняйся, пьяница, носа своего. Он ведь с нашим знаменем цвета одного».

— Нет, — возразил Турецкий. — Это Гарик Губерман. Он давно в Израиле. С полгода назад приезжал в Москву.