Вскоре из коридора донеслись голоса, затем хлопнула входная дверь. Элла тотчас поднялась.

— Я скажу отцу, что ты здесь.

Она вышла из комнаты, и мгновение спустя появился сам пастор Эммануэл Флеминг. Это был мужчина лет пятидесяти, широкоплечий, с большими нескладными руками. Одежда его не отличалась изысканностью: темные брюки, грубые рабочие башмаки и черный пиджак из альпаки, побелевший на швах. Его бородка отливала сединой, но в широко раскрытых глазах застыло детски-наивное выражение.

Он подошел к Полу, с излишним пылом пожал ему руку, затем с подчеркнутым дружелюбием обнял за плечи.

— Ты пришел, мой мальчик. Я очень рад. Пойдем побеседуем.

Он провел Пола в свой кабинет — маленькую, спартанского вида комнату в глубине дома с дощатым, испещренным пятнами полом, где стояло лишь бюро светлого дуба с выдвижной крышкой, несколько дешевых стульев и застекленный книжный шкаф. Уродливые часы из зеленого мрамора, поддерживаемые золотыми ангелами, — чей-то дар, — неуклюжей громадой возвышались на хрупкой каминной доске, накрытой дорожкой с бахромой из бархатных шариков. Усадив гостя, пастор медленно опустился на свое место за бюро.

— Дорогой мой мальчик, это было для тебя, конечно, страшным ударом, — помедлив немного, дружеским, исполненным сочувствия тоном начал он. — Но, главное, помни: такова воля Господа. Тогда тебе легче будет примириться с тем, что произошло.

Пол с трудом проглотил слюну — в горле у него пересохло.

— Как я могу с чем-то мириться, когда не знаю, что произошло. Я должен все знать.

— Это печальная и тяжелая история, мой мальчик, — нахмурившись, сказал пастор. — Стоит ли ворошить прошлое?

— Нет, я хочу, чтоб мне все рассказали. Я должен выслушать эту историю, а не то мне все время будет казаться… — Он умолк.

Наступило молчание. Пастор Флеминг, опершись локтем на бюро, прикрыл глаза большой рукой — казалось, он в глубине души взывал к Всевышнему о помощи. Это был добрый и благонамеренный человек, который уже давно, не жалея сил, трудился «на ниве Божьей». Но взгляды его были довольно ограниченны, и он нередко с грустью признавался себе, что все его усилия и старания пошли прахом. Он был одиноким и частенько предавался самобичеванию, корил себя даже за любовь к дочери, так как сознавал ее недостатки, мелочность, тщеславие, но слишком любил Эллу, чтобы попытаться это исправить. Трагедия его заключалась в том, что он жаждал быть святым, верным учеником Христовым, способным исцелять одним своим прикосновением и дарить радость пастве, проповедуя слово Господне, которое он сам так хорошо понимал. Ему хотелось парить в заоблачных высях. Но, увы, язык его был неуклюж, а ноги с трудом передвигались — словом, он был напрочь привязан к земле. Вот и сейчас пастор заговорил, запинаясь, сухие педантичные фразы слетали с его уст:

— Двадцать два года тому назад в Тайнкасле я обвенчал Риза Мэфри с Ханной Бэрджес. Я знал Ханну уже несколько лет, она была одной из любимых моих прихожанок. Риза я не знал раньше, но это оказался приятный молодой человек с хорошими манерами, уроженец Уэльса; он мне понравился и внушил доверие. У него было прекрасное место — он работал представителем крупной кондитерской фирмы в Северных графствах. Все говорило о том, что они должны быть счастливы, особенно после того как у них родился сын. Я, дорогой мой мальчик, и окрестил тебя Полом Мэфри.

Он помолчал, как бы взвешивая то, что ему предстояло сказать.

— Не стану отрицать, в вашем семействе не всегда царило согласие. Твоя матушка была очень религиозна — как и подобает истинной христианке, тогда как отец, мягко говоря, придерживался более широких взглядов, и это, естественно, приводило к конфликтам.