Само собой, что справляться об этом у Марселы, которая целовала меня с превеликим усердием, мне было неудобно. Опять же сестрица Пилар и сеньора Вальдес, глядя на эмоциональный взрыв, устроенный Марселой, уже утирали слезы умиления, как русские бабы при просмотре мексиканских телесериалов. Да и профессор Кеведо с доктором Энрикесом снисходительно улыбались. Все-таки им было приятно узнать, что они лечили не абы кого, без имени и фамилии, а вполне приличного, женатого человека, не бомжа и не алиментщика. Опять же одета Марсела была вполне прилично, хотя и по-курортному. Им засветила возможность содрать кое-какие благотворительные бабки. То ли просто так, то ли при посредстве Лауры Вальдес. Хотя, конечно, эта горластая такие комиссионные заломит, что только держись…

— Так, — сказала Марсела грозным голосом, оторвавшись от меня. — Позвольте мне узнать, сеньоры, в каком состоянии находится мой супруг?

— Вы знаете, сеньора… — промямлил Энрикес, поглядывая на профессора Кеведо, в задумчивости теребившего свою айболитовскую эспаньолку. Он, как видно, размышлял над тем, что по-научному называется «дилеммой»: то ли соврать, что состояние у меня хреновое, и тем самым приплюсовать к бюджету клиники кое-какие дополнительные поступления на продолжение моего лечения, то ли соврать, что я уже вполне здоров, и стребовать кое-какие бабки за то, что не уморили до смерти. В конце концов, профессор нашел соломоново решение:

— Состояние нашего пациента, сеньора Браун, неустойчивое. Оно характеризуется весьма значительными скачками. Вчера в работе сердца внезапно проявились весьма серьезные аномалии. Настолько серьезные, не буду скрывать, что мы опасались летального исхода. Причем причины эти аномалий мы до сих пор не выяснили. Затем эти аномалии столь же внезапно прекратились, и состояние больного резко улучшилось. Это улучшение совершенно неадекватно нормальной картине послекоматозной реабилитации. Ваш муж — медицинский феномен. Единственное объяснение мы обнаружили на томограмме головного мозга, но это требует длительного и всестороннего изучения…

Марсела наморщила свой прелестный носик. С ним, в отличие от располневших и даже чуточку обрюзгших щечек, время ничего не сделало.

— Вы можете вкратце объяснить, что вы там углядели, на этой самой томограмме? — Голосок у нее звучал очень круто. По-барски.

Это самое определение — «по-барски» — прозвучав в моем мозгу по-русски, зацепило еще одну принадлежавшую мне фамилию — Баринов — и раскрутило новый виток воспоминаний, которые вихрем пронеслись в моей башке. Оно стало той ниточкой, на которую, словно шарики бус, нанизались события и факты, еще не пришедшие в систему.

После того как из моей головы изъяли я-Брауна и я снова стал осознавать себя Коротковым, меня вернули в Союз и познакомили с Сергеем Сергеевичем Бариновым, которому, как позже выяснилось, я доводился родным сыном. Родная мать оставила меня в коляске без присмотра, а цыганка Груша из табора, которым командовал бывший танкист Красной Армии Анатолий Степанович Бахмаченко, обладатель одного из перстней Аль-Мохадов, сперва выкрала меня оттуда, а затем бросила на скамейке в зале ожидания, спасаясь от милицейской облавы. В результате я попал в детдом и на двадцать лет превратился в Короткова. И лишь после того, как я успел побывать Брауном и Родригесом, наконец, обрел настоящее имя, фамилию и отчество, став Дмитрием Сергеевичем Бариновым.

Дальше все вспоминалось совсем лихо. У меня обнаружился младший брат Мишка, неплохой малый, хотя и порядочный разгильдяи, если не выразиться покрепче. Мы одновременно женились на сестрах-близнецах Ленке и Зинке Чебаковых, которые родили нам по паре двойняшек. Ленка — Кольку и Катьку, а Зинка — Сережку и Ирку. Мишка занялся имитацией бизнеса, прикрывавшего помаленьку очень и очень крутые дела, проворачиваемые бывшим генерал-майором КГБ Сергеем Сергеевичем Бариновым, которого близкие друзья с моей легкой руки именовали Чудо-юдом.