— Упрямица ты эдакая, я тебе сейчас угощу плетью! — говорил он. — А то еще хуже, пройдусь по спине палкой, чтобы ты знала свое место!

Старик Киркинхед встал из-за стола и провел рукой по губам.

— Вот болван! — бормотал он. — Мальчишке было почти год, а он ничего не помнит и даже не может мне сказать, кто у него были родители. Бестолковый балбес!

— Никто из детей не может вспомнить, что с ними было в год, — возразила Сесиль, у которой руки были в муке.

— Я все помню! — возмутился отец. Карие глаза у него, казалось, были готовы выскочить из орбит. — Могу тебе рассказать о тысяче вещей, случившихся со мной до того, как мне исполнился год. Рассказать о моей первой ванне.

Дочь тихо проворчала:

— Он может рассказывать обо всех ваннах, которые он принимал, это не займет у него много времени.

Старик отправился в другую комнату, продолжая ворчать:

— Разве он не может вспомнить имя? Или описать какое-нибудь лицо? Этот парень просто балда, ему все равно, будет у него земля или нет.

В соседней комнате находились доказательства безрассудства, которым старик был одержим всю жизнь.

Он напоминал сороку, только в человеческом облике, собирающую всякие старые и бесполезные вещи. Никогда не возвращался домой с пустыми руками, нес в дом осколок камня, кусок старого паруса, ржавые петли или кучку погнутых гвоздей. Когда в Монреале проводился аукцион, старик постоянно сидел на передней скамье, прищелкивал пальцами и спорил с аукционером, набавляя по одному су. После аукционов он возвращался с повозкой, полной порванными кнутами, вилами без зубьев, колокольчиками без языка. Старик был уверен, что сможет продать подобную ерунду и здорово на этом заработать. Даже не стоит упоминать о том, что этого никогда не происходило.

В одной части комнаты, от угла до угла и вверх к черным березовым балкам потолка, все пространство было забито его приобретениями. Там от стены к стене была протянута веревка, на которой висели старые шляпы — потрепанные шапки из енота и выдры, треугольные шляпы, когда-то украшавшие гордые благородные головы. Но в данный момент ими побрезговали бы даже городские нищие. Там же были сильно потрепанные фетровые шляпы с обвисшими плюмажами. Рядом стояли сундуки с открытыми крышками, из которых на пол вываливались лохмотья. Старик Киркинхед всегда заявлял, что желает на тряпье заработать, но надо отметить, что ему становилось дурно, когда кто-либо выражал желание купить у него что-нибудь или просто желал посмотреть его барахло. Многие это замечали и пришли к выводу, что старик прятал вещи, не принадлежавшие ему.

Старик собирался одеться и идти на работу, когда услышал женский голос, звавший Сесиль.

— Это опять пришла жена Карре! — возмутился он.

— Почему ей не сидится дома, и она не занимается работой? Если бы она была моей женой, я бы учил ее каждый день!

Снова послышался пронзительный голос мадам Карре.

— Хватит работать, Сесиль, и побыстрее одевайся! Пьер возвращается в Лонгей утром и все должны быть в замке, чтобы его приветствовать. Да, да, возвращается господин Д'Ибервилль. Наш великий герой приедет с поля сражений. Я его так люблю! Он умеет пошутить, и его красивые голубые глаза завораживают тебя. Сесиль, надень самый лучший наряд, а я собираюсь одеть…

Старик Киркинхед появился в дверях комнаты.

— В чем дело? Действительно приезжает господин Пьер? Мадам Карре была пухленькой и живой женщиной, и она подмигнула Сесиль.

— Ничего себе старикашка! Неужели он надевает эту шапку в постель? Наверное, потом его мучают… страшные сны… — И она подмигнула старику. — Поторопись, сосед, вы должны меня проводить, потому что Жюль будет занят работой еще целый час.