Он решительно потушил в пепельнице сигарету, решительно поднялся и очень решительно взял со стола “ругер”, мимоходом подумав, что раньше чертова железяка мирно лежала в дальнем углу шкафа под грудой полотенец и салфеток, а теперь вот болтается по всей квартире и все время находится под рукой наравне с телефоном и зажигалкой, как будто он не бизнесом занимается, а служит в полиции какого-нибудь Лос-Анджелеса, и не просто служит в полиции, а снимается в сериале про полицию – в одном из тех, где все время взрываются автомобили и бензоколонки, а бандиты бесперечь палят в полицейских из автоматического оружия. “Факн шит”, – пробормотал он, подражая голосу Аль Пачино, проверил барабан револьвера и затолкал оружие за пояс, прикрыв полой пиджака.

Он спустился вниз, пересек мощенный брусчаткой внутренний двор, все время чувствуя себя взятым на мушку, вышел на улицу и свернул за угол. Крытая платная стоянка, на которой ночевал его “чероки”, была расположена в двух кварталах, и он совсем не удивился, обнаружив, что джип стоит на месте с холодным движком. Филатов не вышел на работу, не позвонил и даже не ответил на его звонок, и из тысячи возможных причин Георгий выбрал одну, наиболее вероятную: старина Фил впервые в жизни сплоховал и получил пулю в затылок.

«Вот странно, – подумал Бекешин, садясь за руль. – Я же сам этого хотел, я мечтал об этом почти месяц, я делал все от меня зависящее, чтобы он поскорее откинул копыта, а теперь вот чувствую себя так, словно меня нагишом высадили на верхушку айсберга – холодно, неуютно, страшно, а вокруг полно белых медведей, и все голодные, и все облизываются…»

Он снова посмотрел на часы и торопливо завел двигатель. Нужно было торопиться. Часы показывали без чего-то десять, а это означало, что у него есть уникальный шанс поговорить со стариком с глазу на глаз без опасности быть подслушанным, записанным на пленку и вообще замеченным. Ровно в десять Горечаев совершал часовой променад по одной и той же аллее парка – изо дня в день, из года в год, в любую погоду и невзирая на любые обстоятельства. “Ничего, – подумал Бекешин, выводя джип со стоянки. – Это будет твоя последняя прогулка, старый козел…"

Уже выведя машину на улицу и разогнав ее до запрещенных ста километров в час, он запоздало похолодел, вспомнив, что даже не заглянул в двигатель и под днище. Впрочем, вряд ли Палач стал бы повторять его собственный прием, да и потом, думать об этом было уже поздно – не взорвался, и слава Богу.

"Господи, – подумал он, – ну до чего же не хочется! Не хочется бить, не хочется орать, хватать, ощущая под пальцами дряблую стариковскую кожу, липкую от холодного пота, и до смерти, до тошноты, до неудержимой рвоты не хочется стрелять – лично, своими руками, в живое, в мягкое, в беззащитное… Как бы это нам без всего этого обойтись? Ведь как когда-то было хорошо, спокойно, весело – без Горечаева, без “Трансэнерго”, без лейтенанта Фила, без Палача, без этого дурацкого миллиона… На кой хрен мне миллион в зоне? И уж тем более на том свете… Как бы это так устроиться, чтобы вот прямо сейчас лечь спать, а потом проснуться и обнаружить, что все это кровавое болото сгинуло, развеялось как сон, как поганый ночной кошмар… А? Не получится. Ох, не получится. Если сейчас лечь спать – в самом широком смысле, разумеется, – то есть риск просто не проснуться.