И одними только губами добавила: — Я тоже люблю тебя…
— Я знаю, Ира… Я знаю.
Я повернулся навстречу яростному напору силы, хлещущему мне в лицо из серо‑синих, как предгрозовое небо, глаз Уриила. И кивнул вновь, решительно и безвозвратно. Словно ставя последнюю точку.
— Да. Я обвиняю вас. Обвиняю в жестокости. Обвиняю в слепоте. Обвиняю в том, что ваш свет — это не совсем Свет и что ваше добро — это уже совсем не Добро.
Теперь в глазах Уриила горела не ярость. Уже не ярость. Ненависть… Я машинально отметил, что, оказывается, даже ангелам это чувство не чуждо… А потом улыбнулся. Просто улыбнулся.
И кажется, это легкое движение губ взъярило ангела сильнее всяких слов.
— Не тебе обвинять Всевышнего, человек! Ты всего лишь ничтожная козявка рядом с его престолом!
— Все верно. — Я послушно кивнул, пытаясь стереть с лица глупую и недостойную момента улыбку, но та, как назло, сидела, словно приклеенная. — Я — козявка, червяк, пылинка, к божественным тайнам и силам отношения не имеющая. Но разве это запрещает мне иметь собственное мнение? Разве не для того Господь дал мне свободу воли? Разве я не могу высказать в лицо вам, о великие и ужасные, все то, что о вас думаю? Или вам не нравятся мои слова? Так докажите, что я не прав. Достаньте свой карающий огненный меч, прочистите небесные молнии, покажите ничтожному человечишке всю глубину его заблуждений!.. Ну, чего же вы ждете? Покарайте меня!
Я стоял раскинув руки, будто подставляя грудь под удар… неважно чего, пылающего меча или небесного грома. Я ждал ответа на мои слова, слыша сдавленное дыхание Ирины за спиной, видя такие разные и одновременно такие одинаковые глаза: синие и черные.
Ответа не последовало. Я перевел дух, согнав наконец с лица так некстати вылезшую улыбочку. И продолжил:
— Я не верю во второй День Гнева. Не верю, что у вас получится. И даже не потому, что в ответ на столь грубое вмешательство неизбежно скажет свое слово тьма, но просто по причине несовершенства человеческой натуры… Неважно, живет ли человек в квартире посреди шумного города или прозябает в шалаше. Он все равно остается человеком, с человеческими желаниями и инстинктами. Среднестатистический первобытный дикарь и рядовой цивилизованный человек сходны в одном — они предпочитают жить настоящим и мало задумываются о будущем. Особенно если это озаренное обещанным Светом будущее отдалено на сотни лет не только от них самих, но даже и от их правнуков… Вы можете взять обычного дикаря и дать ему веру. Но только во что он будет верить? В Свет, легенды о котором будут рассказывать служители в сложенных из веток храмах? Или, может быть, в силу — в обычную грубую силу, с помощью которой можно достичь некоторой толики обещанного наслаждения уже сейчас, сегодня, при жизни, а не много поколений спустя? Вспомни, ангел, мы уже были дикарями. И разве мы пришли к Свету?.. Можно, конечно, фыркнуть и гордо сказать: «Сейчас все иначе». Но так ли это? Действительно ли сейчас все по‑другому, и если да, то что изменилось? Не станет ли еще хуже после второго Дня Гнева, чем после первого?.. Я почему‑то чувствую: станет. Может быть, Бог считает иначе.
Может быть, мнение затерявшейся где‑то в пределах ойкумены ничтожной козявки Его не интересует ничуть. Не исключено, что, озабоченному величайшими проблемами безграничного мироздания, Ему вообще все равно, что думает о Нем жалкая колония козявок, из года в год строивших свою скромную жизнь. Но тем не менее если мое слово все же что‑то значит, я говорю: нет! Нам не нужен второй Апокалипсис. Даже один — это уже слишком много.
Я замолчал, облизывая пересохшие губы. Неожиданно сильно хотелось пить. Но воды не было. Болтавшаяся на поясе фляжка опустела еще вчера вечером, и до сих пор у меня не было времени ее наполнить. |