— Как о выдаче? — очнулся от своего забытья Костя. — Куда забираете?!

Он подскочил к окну и выглянул на улицу. Совсем близко, у крыльца, стояла большая черная тюремная карета «черный ворон», с толстыми коваными решетками на маленьких окошках, запряженная четверкой разномастных лошадей.

— Как же так, Андрей Львович? — в ужасе оборотился Костя к суровому неулыбчивому Морокину, являвшему в тот миг олицетворение неподкупного правосудия. — В Кресты?!

— Совершенно точно, друг мой, — кивнул товарищ прокурора без малейшей сентиментальности. — В Кресты.

Он похлопал Костю по плечу, не изменяя выражения гладко бритого лица.

— Полагаю, мы друг друга поняли без слов. Некоторые вещи мне по должности просто нельзя произносить. Ты спас мне жизнь, и я считаю своим долгом спасти твою, нравится тебе это или нет. Какое-то время ты будешь меня ненавидеть, но когда это пройдет, милости прошу в гости! Пойду, распишусь в книге выдачи подследственных…

Он вышел, и старый надзиратель Матвеич заюлил вокруг, выслуживаясь, преданно заглядывая советнику юстиции в глаза. Константин Кричевский все понял.

Он сел в кабинете станового пристава у окна, не имея силы выйти на крыльцо и встретиться глазами с Сашенькой. Он видел сквозь оттаявшее грязное стекло, как вывели ее, растерянную, в наспех наброшенном салопчике, с узелком, как вежливо, но настойчиво подсаживал ее в черную карету Андрей Львович. Она все оглядывалась в поисках Кричевского, все пыталась задержаться на крыльце под разными предлогами, поправляя что-то в ботинке, выглядывая, не идет ли он по улице. Наконец, когда уже тянуть время ее беспомощными женскими уловками стало невозможным, поднялась на подножку, оглянулась в последний раз…

Тяжелая дверь, которую нельзя было отпереть изнутри, захлопнулась. Конвойные с ружьями и примкнутыми штыками сели в свое отделение сзади, кучер, тоже солдат, щелкнул бичом, лошади вздохнули, налегли и потащили тяжелую повозку вдоль по Обуховской. Все было кончено.

Оставаясь в горестном оцепенении, чувствуя себя пустым и легким, как те красные резиновые воздушные шары по пять рублей, что видел он на Невском, Костя продолжал сидеть у окна. Жить вдруг стало незачем. Он дожидался, пока уедет Морокин. Хитрый бритоголовый господин все не уезжал, несмотря на свои «дела по горло», а через некоторое время снова зашел в комнату, сильной рукой взял Кричевского за плечо.

— Возникла у меня тут мысль, милый друг, что не следует оставлять тебя одного, а то как бы не достигнуть мне обратного результата в моих хлопотах… Вставайте, поехали, я отвезу вас к вашим родителям. И не извольте ерепениться, сударь! Напоминаю вам, что я вас старше положением и чином, и вы, пока на службе, обязаны мне повиноваться беспрекословно!

Он отвез впавшего в безразличие ко всему Кричевского домой, ненадолго задержался, переговорил с родителями и уехал, не прощаясь.

Сбросив шинель и сапоги, Константин Кричевский лежал на спине под своей домашней иконой и бездумно смотрел в низкий дощатый потолок, руками матушки расписанный некогда для него жар-птицами. В доме стояла гробовая тишина: все ходили тихо и переговаривались шепотом. Наконец, когда ходики в гостиной простучали шесть, в дверь, пригнувшись, вошел хмурый и глубоко опечаленный Афанасий Петрович Кричевский, в домашних войлочных тапочках, со старыми очками на морщинистом лбу.