– А, Оленька… Здравствуй. Что случилось? На тебе прям лица нет…

– Баб Свет… Вызовите, пожалуйста, скорую и милицию, – попросила Художница. – Мама… Она, кажется, умерла во сне.

Стол, скатерть и лампа обняли её теплом бестолково-неустроенного детства; запах здесь ничуть не изменился – всё так же пахло старыми вещами и старым человеком. Перед глазами стояло лицо матери с застывшим на нём выражением высочайшего, осенённого ангельскими крыльями счастья.«Спасение не всегда такое, каким мы его себе представляем».

Она стояла под струями дождя в мокрой, прилипшей к телу одежде, в ступоре глядя на светящиеся в синем сумраке окна дома. От них её отделяли несколько шагов по скользкой от грязи дорожке, мимо кустов смородины и крыжовника, но она всё никак не могла решиться пройти эти несколько шатких, мучительных шагов. Надин была дома, но теперь Художница не знала, радоваться этому или нет.

Переступив порог, она окинула взглядом чисто вымытый пол, разулась и оставила грязные кеды на влажной тряпке, расстеленной перед дверью – рядом с кремовыми туфельками с искусственными цветами персика по бокам пятки. На кухне висело новое полотенце с крупными подсолнухами, натопленная печка дышала хлебным теплом, а за запорошённым мукой столом сидела Надин и как ни в чём не бывало лепила вареники с картошкой. Удивительным образом – впрочем, как всегда – свет уютно сосредотачивался на её фигуре, будто она притягивала его или излучала сама.

«Что стоишь в мокром? Переодевайся, – услышала Художница знакомый тёплый мыслеголос в голове. – Сейчас ужинать будем».

Все слова превратились в острую сосульку, которая застряла в горле. Сухие футболка и шорты ласково скользнули на тело, а на плечи легли мягкие руки. Перед Художницей дымилась тарелка золотистых вареников с волнистыми краешками, посыпанных поджаренным в сливочном масле луком, а рядом белела густая сметана в чашке. Ничего объяснять и рассказывать не понадобилось.

«Добром, добром её поминай. Всё ей прости, вспоминай только хорошее и кушай. Твоё насыщение напитает и её душу. Она чувствует всё, что чувствуешь ты. Ей сейчас нужна тишина и любовь».

Вилкой в дрожащей руке Художница подцепила горячий вареник, обмакнула в сметану и отправила в рот. Сосулька в горле начала таять, а к глазам подступила солёная влага.

«Ни в коем случае, – нежно запретил ей плакать голос Надин. – Это часть жизненного пути души, не более того. Ты же не плачешь, когда садишься в автобус, чтобы попасть в другое место, да?»

Нутро медленно отогревалось едой. Губы немного дрожали, сметана иногда капала мимо чашки, но взгляд Надин прощал все огрехи.

«Где ты была? Куда пропала? – только и смогла спросить Художница. – Я уже не знала, что думать…»

Летней барвинковой синевой блеснули прищуренные глаза Надин, а волосы начали трансформироваться в спелую рожь со звёздочками васильков.

«Не сердись, – вечерним густо-медовым ветром дохнула её нежность. – Имею же я право побыть одна, подумать, погрустить? А беспокоиться за меня не надо. Со мной ничего не может случиться, запомни это. Научись уже отпускать ненужную тревогу».

Слишком прекрасны были её волосы, ржаное олицетворение лета, чтобы у Художницы хватило духу в чём-то её обвинить или упрекнуть. Слишком весомо тёплая рука лежала на плече, чтобы против неё бунтовать, и слишком много любви сияло в её глазах, чтобы негодовать и требовать объяснений или извинений. Но Художница рассказала о картине с лодкой и всё же спросила:

«Ты знала, что так будет? Почему не предупредила, когда дарила мне кисть?»

До её щеки долетел вздох с малиновым ароматом.