– Я отработаю, – упавшим голосом пробормотал Владимир.

Но Блауманис в ответ презрительно поджал губы:

– Может быть. Только уже в другом месте. Я ваши постоянные отлучки терпеть не намерен, так что вы уволены.

Кровь ударила Сабурову в голову. Сжав кулаки, он шагнул было к начальнику смены. Латыш торопливо отпрыгнул в сторону, его бурое, похожее на старую картофелину лицо мгновенно побелело.

– Но-но-но! – смешным тонким голосом вскрикнул он. – Мне что, полицию звать?!! Вон отсюда!..

Но Владимир уже пришел в себя. Блауманис действительно мог вызвать полицию – с русскими, тем более занятыми на черных работах, в Латвии не церемонились. А ведь дома ждала больная мать. Он – ее единственная опора и надежда. Кто позаботится о ней, если его упекут в тюрьму за оскорбление начальства?..

Тяжело дыша, Сабуров сплюнул на пирс и, разжав кулаки, двинулся к выходу с территории порта. У самых ворот он перешел на бег.

Глядя ему вслед, Блауманис пробормотал себе под нос:

– Одни убытки от этих русских.

Но любоваться городом, будучи при этом его полноправным жителем и являясь бесправным эмигрантом, которого пустили переночевать из милости, – большая разница. И гораздо чаще, чем радовала, Рига давила на Владимира убийственной, мертвящей тяжестью. Эта тьма овладевала им где угодно – и на набережной Даугавы, и в парке Бастионная горка, и посреди обычной уличной толкотни…

Трамвая долго не было, и Сабуров уже подумывал над тем, чтобы воспользоваться автобусом, хотя это нанесло бы тяжелый удар по его бюджету – билеты стоили гораздо дороже, чем трамвайные, – четырнадцать сантимов за станцию. Но тут пришел переполненный вагон, и он с трудом втиснулся на заднюю площадку, и, глядя на убегающие прочь улицы, старался не слышать звучащую вокруг латышскую речь, вульгарный смех, не глядеть на лица пассажиров. Сошел на перекрестке Бривибас и Стабу и еще четыре квартала бежал бегом – транспорта тут никакого не было, а извозчик на такое короткое расстояние не повез бы.

Мать лежала на узкой койке, застеленной тощим солдатским одеялом. На другой такой же, стоявшей у окна, спал сам Владимир. Они снимали за тридцать латов в месяц убогую темную комнатку в коммунальной квартире, расположенной на четвертом этаже доходного дома на улице Стабу, почти в центре Риги. Единственными украшениями унылых зеленых обоев служили несколько фотографий. С карточек смотрели отец Владимира – полный достоинства капитан в сюртуке с боевыми наградами за русско-японскую войну и он сам – тоненький, словно стремящийся вверх юноша в картинном мундире с портупей юнкера Санкт-Петербургского Владимирского военного училища.

Мать смотрела на сына с печалью и болью. Сабуров сидел у ее изголовья и гладил седые волосы.

– Шел бы ты обратно, сынок, – еле слышно произнесла она. – А ну как тебя из порта выгонят, куда пойдешь? И эту-то работу с трудом нашел…

– Мама, тебе нельзя разговаривать, – прервал ее Сабуров. – Лежи тихо, пожалуйста.

– Да мне уже лучше. Соседка вовремя зашла соли одолжить, увидела, так и побежала тебе звонить сразу. – Она тяжело, рвуще закашлялась. – Сходи лучше угости Павла Валерьяновича чаем.

Владимир машинально кивнул. На душе было тяжко.

Ровно половину маленькой убогой кухоньки занимал скрипучий кособокий стол, за которым сейчас примостился русский доктор Павел Валерьянович – полный, немолодой, в очках. Его клиентура в основном состояла из соотечественников. Брал за услуги доктор недешево, но Владимир не позволял матери экономить на своем здоровье. Сабуров поставил на керосинку прокопченный чайник, вопросительно взглянул на врача.